Столп огненный - Кен Фоллетт

Сильви, как и все присутствовавшие, знала, о ком говорит Люк. Сервет, ученый протестант, схлестнулся с Кальвином по вопросу о Троице[25]. Его казнили в Женеве, к изумлению и гневу людей вроде Люка Мориака, полагавших, что только католики истребляют несогласных с ними.

– Это произошло пять лет назад! – недоуменно воскликнул Гийом.

– А мы до сих пор не обсудили.

Сильви воодушевленно закивала. Она была целиком согласна с Люком. Протестанты требовали терпения и терпимости от королей и епископов, которым противоречили; как же они сами могут преследовать инакомыслящих? Хотя и среди них находились те, кто, похоже, был хуже католиков с их религиозным пылом.

Гийом примирительно махнул рукой.

– Помните о дисциплине, братья.

Ему явно не хотелось продолжать этот спор.

Сильви разозлилась из-за его снисходительного тона.

– Нам нельзя убивать друг друга! – горячо произнесла девушка. Обычно она не позволяла себе столь резких высказываний. Хотя женщинам разрешали говорить на собраниях, само собой подразумевалось, что молодым следует помалкивать. Но Сильви вдруг ощутила себя почти замужней женщиной – да и не могла молчать, когда речь зашла о таком событии. – Сервет сражался умом и своими сочинениями и ответа заслуживал того же, а никак не насилия!

Люк Мориак утвердительно кивнул, очевидно ободренный столь неожиданной поддержкой, однако некоторые более старшие женщины принялись осуждающе качать головами.

– Это не твои слова, – укорил Гийом. – Ты повторяешь Кастеллио, другого еретика.

Он был прав: Сильви по памяти повторила отрывок из памфлета Себастьяна Кастеллио[26] «Нужно ли преследовать еретиков?». Впрочем, она читала и другие книги в мастерской своего отца, а потому знала тезисы протестантских богословов ничуть, пожалуй, не хуже самого Гийома.

– Если угодно, вот тебе Кальвин, – сказала она. – Недостойно христианина выступать против тех, кто был отлучен от церкви. Это он изрек, когда его самого преследовали как еретика.

Кое-кто из присутствовавших нахмурился, и Сильви сообразила, что зашла, должно быть, слишком далеко, обвиняя в двуличии великого Жана Кальвина.

– Ты чересчур молода, чтобы понять, – отозвался Гийом.

– Чересчур молода? – Тут уж Сильви разъярилась окончательно. – А что же ты не попрекал меня молодостью, когда я продавала копии книг, привезенных тобой из Женевы?!

Разом заговорили сразу несколько человек, и пастору Бернару пришлось встать и призвать всех успокоиться.

– Мы не достигнем согласия за одну встречу, – увещевал он. – Давайте попросим Гийома донести нашу озабоченность до Жана Кальвина, когда он вернется в Женеву.

Люк Мориак не скрывал своего недовольства.

– А Кальвин нам ответит?

– Конечно, ответит! – Бернар не потрудился объяснить, почему он так в этом уверен. – Братья, давайте помолимся сообща перед расставанием.

Пастор закрыл глаза, обратил лицо к небесам и начал беззвучно молиться.

Наступившая тишина остудила ярость Сильви. Девушка вспомнила, с каким нетерпением ожидала этой встречи, рассчитывала представить Пьера и прилюдно назвать его своим женихом.

После молитвы община разбилась на кучки. Сильви повела Пьера по зале. Ее переполняла гордость тем, что с нею рядом столь пригожий юноша, и она старалась прятать самодовольную улыбку, но ничего не получалось – уж слишком она была счастлива.

Пьер, разумеется, был обаятелен, как и всегда. Он уважительно обращался к мужчинам, беззлобно заигрывал с пожилыми женщинами и очаровывал девушек. Еще он внимательно прислушивался к Сильви, называвшей имена, и явно пытался их запомнить, а также вежливо расспрашивал членов общины, где они живут и чем занимаются. Община всегда радовалась новым членам, а столь воспитанный юноша всем пришелся по нраву.

Сложности возникли, лишь когда Сильви представила Пьера Луизе, маркизе Нимской. Та была дочерью богатого виноторговца из Шампани. Смазливая девица с высокой грудью, она, должно быть, именно этой грудью обольстила маркиза, человека средних лет. От мужа она переняла высокомерие и выказывала то по поводу и без, ибо, как полагала Сильви, не будучи урожденной дворянкой, не очень-то уверенно ощущала себя в новом положении. И язычок у нее был острый, что немедленно узнавал всякий, кому случалось ее рассердить.

Пьер совершил ошибку, обратившись к ней по-компанейски.

– Я тоже из Шампани, – сообщил он дружелюбно и с улыбкой прибавил: – Мы с вами два деревенских увальня в большом городе.

Он, конечно же, не имел в виду ничего дурного. Ни его самого, ни тем более Луизу никак нельзя было назвать деревенщиной. Это замечание было всего-навсего неудачной шуткой. Увы, он выбрал неподходящий предмет для шутки. Он вряд ли о том догадывался, но Сильви была почти уверена, что величайший страх Луизы – показаться хоть кому-то деревенской простушкой.

Маркиза побледнела, на ее лице застыла гримаса, в которой угадывались одновременно высокомерие и презрение. Она подалась назад, как если бы внезапно уловила дурной запах, и процедила, возвысив голос настолько, чтобы услышали все, стоявшие рядом:

– Даже в Шампани молодых людей, насколько я знаю, учат быть вежливыми со своими господами.

Пьер покраснел.

Луиза отвернулась и спокойно заговорила с кем-то еще, оставив Пьера и Сильви пялиться на ее гордо выпрямленную спину.

Признаться, Сильви испугалась. Маркиза ополчилась на ее жениха, и девушка нисколько не сомневалась, что этого уже не исправить. Хуже того, многие из общины слышали ее отповедь, а значит, все узнают о случившемся еще до того, как зала опустеет. Теперь они не захотят принять Пьера как одного из своих. Сильви захотелось плакать.

Потом она посмотрела на Пьера – и увидела на лице у того выражение, какого никогда прежде за ним замечала. Губы юноши искривились от гнева, в глазах сверкала ненависть. Казалось, что он вот-вот накинется на Луизу и прикончит ее.