Иствикские ведьмы - Джон Апдайк

Шла зима. Сквозь мглу бушевавшей всю ночь метели проступали пейзажи Новой Англии, как на почтовых открытках; утреннее солнце расцвечивало их всеми красками. На кривых тротуарах, местами очищенных от снега, виднелись узоры, отпечатанные ботинками, они были похожи на грязные следы на белом печенье. Прилив приносил, а отлив уносил зеленоватые острые льдины и прижимал их к обросшим сосульками сваям под супермаркетом «У залива». Новый молодой редактор газеты «Уорд» Тоби Бергман поскользнулся на наледи около парикмахерской и сломал ногу. Когда на время зимних каникул хозяева сувенирного магазинчика «Тявкающая лисица» уехали на Си-Айленд в Джорджию, от нашествия льда по капиллярам сквозь гальку просочилась вода и залила внутреннюю стену фасада, уничтожив целое состояние в лице тряпичных кукол Рэггеди Энн и устроив для прохожих гонки с препятствиями по льду.

Зимой город, лишившийся туристов, как-то сжался, как догорающее поздно вечером в камине полено. Перед супермаркетом околачивалась поредевшая кучка подростков в ожидании фургончика «Фольксваген» с розовыми, как пилюли наркотиков, буквами VW. Этот фургончик принадлежал наркодельцу с юга Провиденса. Когда было очень холодно, они стояли в помещении супермаркета, пока их не выгонял желчный управляющий (по совместительству бухгалтер по налогам, ухитрявшийся спать ночью всего четыре часа), теснясь между автоматом «Кивание», продававшим жевательные леденцы, и другим, всего за пять центов выдававшим пригоршню лежалых фисташек в скорлупках, окрашенных в розовый психоделический цвет. Эти дети были своего рода жертвами, как и городской пьяница, одетый в баскетбольные кеды и куртку с оторванными пуговицами и потягивающий черносмородинное бренди из бумажного пакета, сидя на скамейке на площади Казмиржака и рискуя умереть ночью от переохлаждения. Своеобразными жертвами были и те мужчины и женщины, что спешили, нарушая супружескую верность, на встречу, рискуя ради любовных свиданий в мотелях покрыть себя позором и получить развод, – все они приносили в жертву внешний мир ради внутреннего, провозглашая таким предпочтением, что все, что представляется солидным и значительным, в сущности, химера и значит гораздо меньше, чем порыв чувств.

Компания, собравшаяся в «Немо», – дежурный полицейский, почтальон, зашедший сюда перевести дух, трое или четверо здоровяков, перебивающихся на пособие по безработице до весеннего возобновления строительства и рыболовства, – с наступлением зимы так хорошо перезнакомилась друг с другом и с официантками, что даже оставила в стороне ритуальные замечания о погоде и войне. Ребекка выполняла их заказы, не спрашивая, зная, чего они хотят. Сьюки Ружмонт, которой больше не нужны были сплетни для колонки «Глаза и уши Иствика» в газете «Уорд», предпочитала приглашать клиентов и возможных покупателей в «Кофейный уголок в кондитерской», расположенный по соседству. Там была более приличная и подходящая для женщин атмосфера. Он находился между багетной мастерской, где работали два парня школьного возраста из Стонингтона, и лавкой скобяных товаров, принадлежащей бесчисленному армянскому семейству, – армяне разного возраста и комплекции, но все с умными влажными глазами и курчавыми блестящими волосами, ниспадающими на лоб, всякий раз поднимались вам навстречу. Альма Сифтон, хозяйка «Кофейного уголка в кондитерской», начинала в старенькой рыбной закусочной, где был всего один спиртовой кофейник да два столика: те, кто ходил в центр за покупками и не желал идти сквозь строй любопытных завсегдатаев «Немо», могли зайти выпить кофе с пирожным и дать отдых ногам. Потом столиков прибавилось, появились разные сандвичи, в основном с салатами, с яйцом, ветчиной, курятиной; их легко было готовить и подавать. На второе лето Альме пришлось сделать пристройку к «Уголку», в два раза больше первоначальной закусочной, и поставить гриль и микроволновую печь; грязные ложки, как в «Немо», ушли в прошлое.

Сьюки нравилась новая работа: заходить в жилища других людей, даже на чердак и в погреб, в комнату для стирки и в прихожую черного хода, это все равно что спать с мужчинами: непрерывный ряд неуловимо разных приятных ароматов. Не найти и двух домов с одинаковым запахом. Энергичная беготня в двери и из дверей чужих домов, вверх-вниз по лестницам, постоянные «здравствуйте» и «до свидания», азарт всего этого был созвучен ее авантюрной и обаятельной натуре. Высиживать в редакции, согнувшись в три погибели над машинкой, вдыхая целый день сигаретный дым, было нездорово. Она окончила вечерние курсы в Уэстерли и к марту получила лицензию на ведение дела с недвижимостью.

Джейн Смарт продолжала давать уроки и заменять органиста в церквях Южного округа, а также упражнялась в игре на виолончели. Она, конечно, играла некоторые сюиты Баха для соло на виолончели – Третью, с прелестным бурре, и Четвертую, с вступительной частью из октав и нисходящей гаммы в терцию, превращающуюся в повторяющийся безутешный плач, и даже почти немыслимую для исполнителя Шестую, сочиненную для инструмента с пятью струнами, где Джейн ощущала себя совершенно синхронной с Бахом, его душа сливалась с ее, ушедшая страсть, обратившаяся в прах, вытягивала ее пальцы и наполняла дух торжеством, его непрестанный поиск гармонии стал потребностью ее собственной, ищущей риска души. Так бессмертные возводили пирамиды и орошали их своей жертвенной кровью, старый, спящий с женой лютеранский Kapellmeister в конце двадцатого века возрождался в нервной системе одинокой женщины, лучшие годы которой уже позади. Небольшое утешение для его останков. Но музыка и в самом деле говорила своим языком вариаций и реприз, реприз и вариаций, механические движения накапливались, чтобы породить дух, вдохнуть жизнь во всю эту выверенную математику, как рябь, что оставляет ветер на тихой темной водной глади. Это было потрясение. Джейн не часто встречалась с Неффами, теперь они были вовлечены в кружок Бренды Парсли, и она чувствовала бы себя одиноко, если бы не компания, собиравшаяся у Даррила Ван Хорна.

Их было трое, потом четверо, теперь собиралось шестеро, а иногда и восемь человек, когда в забавах участвовали Фидель и Ребекка, – например, играли в футбол мешком с бобами в большой длинной гостиной, где громким эхом отдавались голоса, тогда виниловый гамбургер, шкатулки, покрытые росписью по шелку работы Брилло, и неоновая радуга – все отодвигалось в сторону, в кучу под висящими на стене картинами, как ненужный хлам на чердаке. Какое-то презрение к миру физических вещей, ненасытный аппетит к нематериальному мешал Ван Хорну достаточно бережно относиться к своему имуществу. На паркетном полу в музыкальной гостиной – его за большие деньги отциклевали и покрыли полиуретановым лаком – уже виднелись полукруглые выемки от виолончельной ноги Джейн Смарт. Стереооборудование в комнате с горячей ванной так отсырело, что при проигрывании пластинок раздавался шум и треск. Однажды ночью кто-то проколол купол над теннисным кортом – кто, так и осталось загадкой, – и серый брезент распростерся по снегу, как шкура убитого бронтозавра, ожидая прихода весны, так как Даррил не видел смысла делать что-либо до тех пор, пока корт можно будет использовать для игры на открытом воздухе. Когда играли в футбол, Даррил был одним из защитников, его близорукие покрасневшие глаза вращались, когда он передавал мяч, от сосредоточенности в углах рта пенилась слюна. Он все время выкрикивал:

– Зажмите, зажмите! – прося защиты, желая, чтобы, скажем, Сьюки и Александра заблокировали Ребекку и Дженни, которые выбежали вперед, пока Фидель двигался по кругу, выжидая момента, чтобы ударить по мячу, а Джейн Смарт пошла в обратную сторону, чтобы выйти из игры и застегнуть расстегнувшийся крючок. Женщины хохотали, путали игру, не в состоянии воспринимать ее всерьез. Крис Гэбриел двигался вяло, как падший ангел, случайно втянутый в дурачества взрослых людей. Но он привык обычно обходиться без друзей своего возраста, в маленьких американских городках, как правило, нет его сверстников, они или уезжают в колледж, или служить в армию, или начинают карьеру среди соблазнов и лишений большого города. Много дней Дженнифер работала с Ван Хорном в лаборатории, измеряя граммы и децилитры цветных порошков и жидкостей, нанося на большие медные листы густой слой того или иного состава под батареями верхних ламп солнечного света, а крошечные провода вели к приборам, измеряющим силу тока. Один резкий скачок стрелки на приборе, втолковывали Александре, и на Ван Хорна изольются все сокровища Востока; а пока здесь стояло острое химическое зловоние, словно исходившее из преисподней, повсюду были грязь и беспорядок: нечищеные алюминиевые раковины, пролитые и рассыпанные химикалии, помутневшие и оплавившиеся пластиковые баллоны, будто обожженные серной кислотой, стеклянные мензурки и перегонные кубы, дно и стенки которых были покрыты затвердевшей коркой черного осадка. Дженни Гэбриел, в испачканном белом полотняном халате и смешных больших солнечных очках (она и Ван Хорн надевали их в постоянном ослепительном голубом свете), с курьезной значительностью, отточенными движениями рук и тихой сосредоточенностью передвигалась в этом многообещающем хаосе. Здесь, как и во время их оргий, девушка (так уж привыкли ее называть, а в сущности, она была всего на десять лет моложе Александры) двигалась не оскверненная и в каком-то смысле нетронутая, – и все-таки она была здесь, с ними, все видела, принимала, забавлялась, ничего не осуждала, будто ничто здесь ей не было в новинку, хотя прежняя ее жизнь, казалось, была исключительно невинной. Сама ее работа в Чикаго, похоже, способствовала тому, что ничто грязное к ней не прилипало. Сьюки рассказывала остальным, что девушка призналась ей в кафе, что она девственница. Тем не менее, во время купания и танцев она открыла им свое тело с какой-то бесстыдной наивностью и подчинялась их ласкам не бесчувственно и небезответно. Прикосновение ее рук, не такое бесцеремонное и сильное, как мозолистых пальцев Джейн, и не такое быстрое и вкрадчивое, как у Сьюки, не было похоже ни на что. Нежное, медленное, словно прощальное, скольжение, просящее и вопрошающее о чем-то, пробирающее до самых костей. Александре нравилось, когда ее растирала Дженнифер, она намазывала ее тело, вытянувшееся на черных подушках или прямо на плитках на нескольких сложенных полотенцах, пар от ванны окутывал ее, поднимал настроение среди запахов алоэ и кокосов, миндаля, натриевой соли молочной кислоты, экстракта валерьяны, аконита и индийской конопли. В затуманенных зеркалах, установленных снаружи на дверях душевых кабин, сияли отражения обнаженных тел со всеми их изгибами и складочками двух самых молодых женщин, бледных и точеных, как китайские статуэтки – в изломанных зеркальных далях виднелись их коленопреклоненные фигуры. Женщины придумали игру наподобие шарады, под названием «Служи мне», хотя она не имела ничего общего с шарадами, которые пытался представлять в гостиной Ван Хорн, когда они напивались. Эта игра быстро замирала под вспышками их телепатии и его неуклюжим рвением, – изображая что-то, он считал ниже своего достоинства выслушивать подробные указания для выражения значения каждого слова, но пытался собраться и одним свирепым выражением лица передать такие полные названия, как «История упадка и падения Римской империи», «Страдания молодого Вертера» или «Происхождение видов». «Служи мне», – взывали жаждущая кожа и нетерпеливый дух, и Дженнифер тщательно массировала каждую ведьму, втирая крем в морщинки, прыщики, вокруг вздувшихся вен, разглаживая следы, оставленные временем, издавая тихие воркующие звуки приязни и симпатии.