Иствикские ведьмы - Джон Апдайк

Они были ведьмами, а значит, чем-то странным и призрачным в глазах жителей Иствика. Кто-то из горожан улыбнулся в веселое дерзкое лицо Сьюки, промчавшейся по кривому тротуару, а кто-то кивнул величественной Александре в сапогах песочного цвета и старом зеленом парчовом жакете, когда она стояла у «Тявкающей лисицы», болтая с хозяйкой – тоже разведенной Мейвис Джессап, с чахоточным румянцем и крашеными рыжими волосами, свисающими кольцами, как у медузы Горгоны. Еще кто-то отдавал должное нахмуренной темнобровой Джейн Смарт, когда она, усаживаясь в старенький «Плимут-Вэлиант» цвета зеленого мха, захлопывала дверцу со сломанным замком, отмечая яркую индивидуальность этой женщины, бурную внутреннюю жизнь, породившую, как и в других заброшенных городках, стихи Эмили Дикинсон и вдохнувшую жизнь в роман Эмили Бронте. Все три женщины отвечали на приветствия, оплачивали счета, а в армянской скобяной лавке пытались, как и другие, рисуя пальцем в воздухе, описать особые штуковины, нужные для ремонта разваливающегося жилища, чтобы бороться с утечкой тепла; но все знали о них кое-что еще, нечто, столь чудовищное и непотребное, что свершалось в спальне даже у директора местной средней школы и его жены, которые казались такими пресными и банальными, когда сидели на дешевых местах на стадионе и, затаив дыхание, следили за счетом игры.

Все мы мечтаем о будущем и в то же время стоим, объятые ужасом, у входа в пещеру собственной смерти. У входа в преисподнюю. До существования канализации испражнения всей семьи в старых уборных во дворе росли зимой вверх такими остроконечными замороженными сталагмитами, и подобные явления помогают увериться в том, что они больше значат в жизни, чем написанная на фасаде краскопультом реклама, вычурные формы флаконов с духами, изощренные покрои нейлоновых ночных сорочек и изогнутые крылья «Роллс-Ройса». Может, в закоулках наших сновидений мы встречаем больше того, чем нам известно: при искусственном освещении возникает какое-то бледное лицо, удивленно взирающее на другое. Конечно, колдовство ощущалось в воздухе Иствика как некое атмосферное явление, как облако, зыбкая туманность, состоящая из тысячи полупрозрачных слоев. И хотя мало кому доводилось вдыхать воздух, насыщенный его парами, оно создавало ощущение утешительной завершенности, законченности картины, как газовые магистральные трубы, проложенные под Портовой, как телеантенны, ловящие в небе рекламы «Коджака» [49]и «Пепси». У колдовства были нечеткие очертания чего-то видимого через запотевшую дверцу душевой кабины, оно было вязким, медленно испаряющимся. Годы спустя после наугад и без должного тщания описанных здесь событий слухи о колдовстве запятнали репутацию этого уголка Род-Айленда, поэтому неловкость и замешательство возникают всякий раз при самом невинном упоминании Иствика.

Вспомним суды над знаменитыми ведьмами: наиболее проницательные и гуманные судьи не сомневались относительно виновности обвиняемых; сами «ведьмы» не сомневались в этом – и, тем не менее, не были виноваты.

Фридрих Ницше, 1887

– Неужели? – переспросила Александра у Сьюки по телефону.

Был апрель, весной Александра чувствовала себя вялой и угнетенной, до нее с трудом доходили даже простейшие вещи сквозь вездесущее ошеломление снова побежавшего сока, органических волокон, оживающих еще раз, чтобы расколоть неорганическую землю и заставить ее произвести еще немного жизни. В марте ей исполнилось тридцать девять лет, и это тяготило ее еще больше, но голос Сьюки звучал энергичнее, чем всегда, она задыхалась от радости победы. Она продала дом Гэбриела.

– Да, приятная, серьезная, скорее пожилая пара по фамилии Хэллибред. Он преподавал физику в Кингстонском университете, а она, по-моему, юрист, по крайней мере, она расспрашивала меня о том, что думаю я. Это, полагаю, прием, которому их учили. У них был дом в Кингстоне, они прожили там двадцать лет, но он хочет жить поближе к морю теперь, когда вышел на пенсию и купил яхту. Им не важно, что дом еще не покрашен, они предпочли сами подобрать цвет. У них есть внуки, которые приезжают их навещать, поэтому пригодятся и те довольно мрачные комнаты на третьем этаже, где Клайд хранил все свои старые журналы, удивительно, как балки выдержали этот груз.

– Как насчет слухов, это их не будет беспокоить? – Некоторые из потенциальных покупателей, которые смотрели дом зимой, прочли об убийстве и самоубийстве, и это их отпугнуло. Люди все еще суеверны, несмотря на всю современную науку.

– Да, они прочли о том, что случилось, ведь об этом писали все газеты штата, кроме «Уорд». Когда кто-то, не я, сказал им, что это тот самый дом, профессор Хэллибред посмотрел на лестницу и сказал, что Клайд был, должно быть, умным человеком, если сделал веревку такой длины, что его ноги не достали до ступенек. Я сказала: «Да, мистер Гэбриел был очень умным, знал латынь и читал эти мудреные

книги по астрологии». Кажется, я становлюсь слезливой, когда вспоминаю Клайда, потому что миссис Хэллибред положила мне руку на плечо, и это был жест адвоката. Впрочем, полагаю, это помогло продать дом, даже поставило их в такое положение, что они едва ли могли отказаться.

– Как их зовут? – спросила Александра, беспокоясь, что банка с супом из моллюсков, которую она разогревала на плите, могла выкипеть.

Голос Сьюки в телефонной трубке болезненно просил, чтобы в нее влили свежих жизненных сил, и Александра пыталась отреагировать, проявить интерес к людям, с которыми не была знакома, но клетки ее были уже так засорены знакомыми и теми, которых она едва знала, друзьями, которых она любила, а потом забыла. Во время одного круиза на «Коронии», двадцать лет назад, который они совершили с Озом, завязалось достаточно знакомств, чтобы хватило на всю жизнь, – соседи по столу, пассажиры, что сидели рядом с ними в ветреный день на палубе, завернувшись в одеяла, и пили в одиннадцать свой бульон; пары, которые они встречали в полночь в баре, стюарды, капитан с квадратной рыжеватой бородкой; все были такими дружелюбными и вызывали интерес, потому что они с Оззи были молоды, а молодость, как и деньги, заставляет людей ей прислуживать. Плюс те, с кем она вместе ходила в школу и в колледж в Коннектикуте. Парни на мотоциклах, воображающие себя ковбоями. Плюс миллион лиц на улицах города, усатые мужчины, женщины, останавливающиеся и нагибающиеся, чтобы поправить чулок в дверях обувного магазина, непрерывный поток машин – лица сидящих в них похожи на яйца в картонной упаковке – все реальные, имеющие свои имена и души, как они утверждали, теперь спрессованы в ее мозгу, подобно мертвым серым кораллам.

– У них приятные имена, – охотно продолжила Сьюки. – Артур и Роза. Не знаю, понравятся ли они тебе, они кажутся скорее прагматиками, чем художественными натурами.

Одной из причин депрессии Александры было то, что Даррил вернулся несколько недель назад с ответом из Нью-Йорка от менеджера галереи на Пятьдесят седьмой улице, тот считает, что ее скульптуры слишком похожи на работы Ники де Сент-Фалль. Кроме того, две из трех были возвращены поврежденными; Ван Хорн взял с собой Криса Гэбриела, чтобы тот помог вести машину (Даррил впадал в истерику на Коннектикутской магистрали: грузовые машины прижимали его, шипели и сталкивались с ним бортами, омерзительные толстые шоферы свирепо глядели вниз из своих высоких, грязных кабин на его «Мерседес»). А по дороге домой, в Бронксе, они подобрали хичхайкера – так что скульптурки псевдо-Нана, ехавшие на заднем сиденье, пришлось сдвинуть, чтобы расчистить место. Когда Александра показала Ван Хорну погнутые конечности из непрочного папье-маше и один совсем оторванный большой палец, его лицо покрылось пятнами, глаза и рот приоткрылись, тусклый левый глаз вылез из орбиты и сдвинулся по направлению к уху и слюна побежала из углов губ.