Мальинверно - Доменико Дара

Перса и мы подошли к старенькому смесителю, Дездемона увидела содержимое моего конверта и воспротивилась.

– Где это видано, чтобы мололи бумагу? Я думала, вы хотите перемолоть что-то съестное.

Вопрос не застал меня врасплох:

– Плачу вдвое больше установленного.

Дездемона успокоилась, за десятилетия своей работы странностей она повидала немало, сняла стеклянный колпак, опрокинула, постучала по нему рукой, вытряхивая оставшиеся крошки, но выпали не все, кое-какие застряли намертво.

– Не страшно, если где-то останется крошка?

– Не страшно.

– Ну, тогда приступайте, – сказала она, водружая колпак на место.

Пока я высыпал кусочки книги и они укладывались рядом с хлебными крошками, мне вспомнилось давешнее сравнение страницы с облаткой, обе суррогатные заменители плоти, дети одного и того же пшеничного стебля, а сейчас я подумал, что молекулы сухарей навеки соединятся с прахом бумаги, дабы стать единым и неразделимым целым, пищей для тела и снедью для духа, и эта комбинация показалась мне совершенной, новым элементом, который можно смело добавить в периодическую таблицу. По моему указанию Дездемона, не прекращавшая смотреть на меня искоса, закрыла крышку и включила машинку.

Через несколько секунд выключила:

– Посмотрите, как там.

Я запустил руку в белую смесь и кивнул: все отлично.

– Держите пошире конверт, – сказала пекарша и опрокинула содержимое смесителя, снова постучав по бокам, чтобы вытряхнуть все начисто.

Но вытряхнулось отнюдь не все, остатки бумажной пыли прилипли к внутренним стенкам. Она задрала свой длинный фартук и кое-как их обтерла, водрузила емкость на место с бумажной пылью на дне. Ей было без разницы – вложила две половинки сухого батона для перемола в сухари. Но сперва положила в кассу купюру, которую я ей протянул.

Поблагодарил и вышел. И вновь послышался шум смесителя. Но не только в моем конверте хлеб смешался с бумагой, но и в тот хлеб, который молола булочница, попадали остатки стихов ди Перса; тот хлеб будет упакован и в тот же вечер продан какому-нибудь неосведомленному пожирателю бумаги, который обильно посыплет им спагетти на оливковом масле с чесноком, сядет за стол, не подозревая, что его каннибальская плоть поглощает душу фриулийского поэта, воспевавшего проходящую любовь и быстротечное время.

Купюра от сдачи, которую я сунул в карман, была вся в муке. Все, что было в той пекарне, было покрыто слоем муки, как и каждый уголок тела Дездемоны. В точности как на мельнице Альтомонте, из окон которой постоянно вылетало облако тончайшей белой пыли. Засыпанные мукой, и не только они, но и мы, библиотекари, издатели, книготорговцы, только в нашем случае пыль становится книжной, мы на себе, на своей одежде носим слова, буквы и фразы, образы, которые не сметешь ни похлопыванием руки, ни стоя под душем, они проникают в фибры души и в плоть, в вены, откуда устремляются к сердцу, чтобы его ужаснуть, утешить и обнадежить.

Когда время от времени кто-то приходил в библиотеку с предложением сделать пожертвование, обычно это означало, что человек мечтает избавиться от ненужных энциклопедий или старых школьных учебников, и тогда я отказывал; но если это были романы, даже старые и нечитабельные, я их все равно брал и складировал в отдельном шкафчике на первом этаже.

С тех пор как я открыл кладбище для книг, их судьба стала другой, и поэтому когда накануне Моисей Монграссано принес целый мешок старых, пожелтевших и заплесневевших романов Гвидо да Вероны[35], я ни минуты не раздумывал о месте их назначения.

В то утро, побывав у Дездемоны, я прихватил их с собой на кладбище и, следуя первоначально установленному порядку, вырыл яму пошире и сложил в нее все девять томов, увенчав их сверху романом «Мими́ Блюэтт, цветок моего сада». Как обычно, поставил на могилку крест и табличку «Гвидо да Верона. Романы» и ушел.

Закрывая дверь ограждения, я почувствовал, что кто-то стоит за моею спиной.

– Что вы там прячете?

Голос Офелии, казалось, был частью природы, как ветер, как полет насекомых.

Будь это кто-то другой, я бы без разговоров закрыл, придумав предлог, но с ней я так поступить не мог. Я открыл невысокую калитку и знаком пригласил ее войти.

Она осмотрела перпендикулярные дорожки между грядками, таблички с названиями растений, лопату, прислоненную к задней стене склепа.

– Огород на кладбище? – воскликнула она с удивлением.

– Не совсем. Пойдемте со мной, посмотрите.

Она последовала за мной вдоль сетки, и мы подошли к возделанному уголку.

– Это – необычный огород, – сказал я, указывая на могильные холмики.

Она присела, прочитала таблички и поднялась, глядя на меня с недоверием:

– Я не понимаю…

– Это – мое кладбище книг, – сказал я и рассказал ей историю.

– Вы все больше меня удивляете, – сказала она под конец.

По другую сторону от бороздок простирался зеленый луг. Тень дуба, разреженный свет, сетка, отгораживавшая мир усопших, – все казалось здесь садом услад.

Офелия растянулась на зеленом лугу. Раскинула руки и закрыла глаза. Потом сделала знак рукой, который я истолковал как приглашение лечь рядом, и, хотя с трудом, я преуспел. Устремил взгляд в небо, на лучи солнца, пробивавшиеся сквозь ветки дуба.

– Я видела даже, как вы хороните собаку.

Я вспомнил тот день и взглянул на него глазами постороннего человека и как будто издалека. Откуда она нас видела, оставаясь незаметной?

– Животные, книги, люди…

Мы разговаривали вполголоса, не глядя друг на друга, но расположенные рядом, как две ветки, растущие из одного и того же ствола:

– Я люблю, когда вещи заканчивают свой жизненный путь так, как положено. Каждый должен был бы иметь возможность умирать по-своему.

Она всегда молчала, прежде чем что-то сказать, как если бы звуки мира должны были преодолеть туманности мысли и воображения, прежде чем до нее долететь.

– Изредка каждый из нас должен был бы также иметь возможность жить по-своему, – сказала она. – То, чем я стала, я не выбирала.

Есть голоса, которые хочется обнять, – я хотел ей сказать об этом. Ее рука лежала вблизи моей, и я, продолжая смотреть в небо, словно нечаянно прикоснулся к ней и сразу отдернул руку, как будто случайно.

– Возможно, никто из нас сам себя не выбирает. Возможно, наши жизни – лишь неуклюжая попытка приспособиться.

– В доме моей тети есть альбом. Под стеклянным столиком в гостиной. Семейный альбом, обтянут зеленой кожей: на каждой странице – фотография. Кроме одной. Черная страница с веленевой бумагой, посередине – пятно. Фотография оторвана от страницы, на которой должен был находиться ее портрет. На оборотной стороне фотографии черное пятно, так вы сказали?

– Да, – прошептал я.

– Прежде чем исчезнуть, она уничтожила все свои фотографии. Вырезала себя даже с групповых