Зимний солдат - Дэниел Мейсон

В канале под мостом трескался лед; он прошел во Внутренний город, двинулся вдоль узких и опустевших улочек возле Фляйшмаркта, где они с Фейерманом когда-то покупали халву у греческих торговцев. В конце переулка из теней выступила женщина, распахнула тяжелую солдатскую шинель, открывая поношенное кружевное белье. Он опустил голову и поспешил к широкой улице, к прохожим. В сумерках одинокие фигуры двигались вдоль заколоченных витрин. Он увидел очередь, вьющуюся по улице и заворачивающую в переулок, а потом, под тенью Святого Стефана, – другую очередь, растянувшуюся почти до центра площади.

Все стояли очень смирно. На мгновение он подумал, что у него снова приступ. Он не знал, что они делают, но боялся, что если спросить – примут за чужака, и поэтому шел дальше. На собор он тоже не поднял взгляд; как и весь город, он пугал теперь одним своим размахом, в шпиле легко поместилась бы вся лемновицкая церковь.

До Кранахгассе, 14 он добрался, когда уже стемнело. На звонок ответила горничная, незнакомая женщина с высоким накрахмаленным воротником и белым чепчиком на каштановых кудрях, взглянувшая на него с немым вопросом.

– Я Люциуш, – сказал он.

– Сын.

Слово прозвучало одним почтительным выдохом. Она на секунду замешкалась, не зная, что делать в такой ситуации – в некотором смысле он был одновременно и хозяином, и гостем.

– Если хотите доложить моим родителям, я подожду, – сказал он.

– Нет-нет, пан Люциуш. Нет. Прошу вас, заходите.

У подножия лестницы по-прежнему стояли два гусара с плюмажами. Ковер был тот же, но какой-то более густо-сиреневый, чем ему помнилось.

Его родители пили кофе с пожилой четой; мужчина, как и отец, был в форме с орденами. Все поднялись, приглядываясь к бледному призраку, от которого еще пованивало дезинфекцией. Кажется, он впервые в жизни застал мать врасплох.

– Мамочка, папочка, простите за вторжение. Добрый вечер, полковник; мадам.

Он поцеловал им руки. Они уставились на него; рука матери так и осталась висеть в воздухе. Отец безмолвствовал. Пушека не было – значит, нового пока завести не успели.

– С вашего разрешения, я пойду к себе?

И он исчез, прежде чем они успели ответить. Из столовой, мимо старых знакомых статуй, мимо климтовского портрета матери, где маленького Люциуша навечно засы́пал сверкающий золотой дождь. Всплыла мысль о Жмудовском, который скрывался под ковром на фотографии с дочкой. Только тут все было наоборот.

И – снова вверх по лестнице, к двери его комнаты.

– Постель готова, пан Люциуш, – сказала горничная, которая по-прежнему была рядом. – Так повелось с тех пор как вы ушли.

Он поблагодарил ее. Как ее зовут?

– Ядвига, пан Люциуш.

– Спасибо, Ядвига. А Боженка здесь?

– А! Вам не сказали? Боженка в положении, сударь. Ее уволили. – Она сказала это с легкой ноткой игривости, с мимолетным блеском в глазах. Вот что ты наделала, Боженка, теперь получай.

Сделав реверанс, Ядвига исчезла.

Ему понадобилось некоторое время, чтобы приспособиться к устройству комнаты, к высоте потолка, к положению письменного стола и кровати. В его воспоминаниях комната съежилась, краски слегка потускнели. Теперь все цвета в комнате, как и ковер в прихожей, казались почти кричащими. Ярко-голубое небо на паре батальных сцен, подаренных ему отцом. Персиковое покрывало. Алый коврик.

На стене висел его давний портрет, с оттопыренными ушами и шеей, тонущей в глубинах ворота. Глядя в висящее рядом с портретом зеркало, он потрогал свою всклокоченную бороду, провел рукой по загоревшим щекам под усталыми глазами. По сравнению с юнцом на портрете зеркальное отражение казалось каким-то зимним призраком, картиной в жанре memento mori, призванной напоминать о неизбежности смерти. Когда это произошло? Он вспомнил вечер на постоялом дворе в Коломые после расставания, вспомнил, как отмывал засохшую кровь с волос и лица. Щеки были обгоревшие, грязные, но еще живые.

Он подошел к столу. Старые анатомические атласы, рукописные конспекты лекций. Мышцы плеча. Подключичная мышца. Мышца, поднимающая лопатку. Передняя зубчатая мышца. Большая и малая ромбовидные мышцы, крепящиеся к грудным позвонкам с первого по пятый.

Френологический череп из керамики, подарок от Фейермана на двадцать первый день рождения.

Еще конспекты. Кости черепа. Строение и функции сердца.

Как он ее когда-то учил в обмен на уроки по завязыванию узлов.

Бумага слегка пожелтела, начала сворачиваться.

Следы зубов на цветном карандаше. Моих зубов.

Понимает ли он, спросила она, как может человек чувствовать отрезанную руку?

Он не стал принимать ванну. Постель была такой мягкой, что на мгновение ему почудилось, что он в ней задохнется; через некоторое время он встал, снова надел сапоги, лег на покрывала, почти прижимаясь к стене. Когда он все-таки заснул, это не было знакомое прежде ощущение сна – что-то громыхало и качалось, как будто он снова спал в поезде. Проснувшись, он увидел, что на краю кровати сидит Йожеф Хорват, голый, кожа в сосновых иголках. Он был побрит наголо, щеки розовые, тонкий язык печеночного цвета высунут. Он яростно облизывал губы, словно пытаясь впитать что-то сладкое до последней капли. Люциуш не сводил с него глаз. Смотри, сказал Хорват и, закусив палец зубами, как делают с пальцем перчатки, отделил руку от запястья.

Видимо, Люциуш закричал. Сидя на кровати, переводя дыхание, он увидел какую-то фигуру в дверном проеме. Опять что-то снится? Но это была его мать, все еще в вечернем платье. Ему показалось, как будто он снова очень мал, как будто проснулся в мире, населенном взрослыми. Он на секунду подумал, что она сейчас подойдет, чтобы утешить, но в его детстве такая обязанность возлагалась на гувернантку.

А она стояла неподвижно, касаясь ладонью деревянной обшивки стены, глядя на него, словно пытаясь решить, что делать.

– Спасибо, мама, все в порядке. – Он закрыл глаза, попытался перевести дыхание. – Все пройдет. Мне просто надо отдохнуть.

Когда Хорват снова появился в следующую ночь, а потом опять, Люциуш начал бродить.

Он надевал кальсоны, два свитера, шинель и шарф, натягивал полковую фуражку, сбегал по лестнице и выходил на улицу.

Не то чтобы у него была цель. Просто надо было двигаться, изнурить себя в надежде, что сны тоже окажутся изнурены. Он не понимал этих игр сознания, не понимал, почему это с ним происходит именно сейчас. В военных циркулярах писали, что сны о войне обычно отступают вдали от боев. Часто мирный сон возвращается к солдату после нескольких ночей в тылу. Но он и был в тылу. Может быть, призраки нашли его, как только он остановился? Может быть, они и раньше преследовали его, просто он не замечал? Может быть, поиски Маргареты каким-то образом мешали им поднять головы?