Сорок третий номер... - Дмитрий Герасимов

– У нас все не к добру, – пробормотал Андрей и добавил уже громко: – Похоже, дерево скрипит от ветра!

– Какое дерево! – живо отреагировал арестант. – Кругом камни одни! И ветра нет.

Словно в насмешку над его словами, воздух вдруг задрожал, и с черной отвесной стены гулко скатилось эхо надвигающейся беды. Скала шевельнулась и замерла. Еще через мгновение скудный свет осеннего дня стал меркнуть, как в кинотеатре перед началом сеанса. Голота испуганно обернулся, словно там, сзади, у самой кромки воды, где остался вертолет, и крылась причина неожиданной зловещей перемены. Он увидел, как на берег наползла огромная тень, накрыв собой и растерянных охранников, и притихшую машину с неподвижными лопастями, и тусклую гладь озера. Треск невидимой заводной игрушки усилился, а земля вдруг содрогнулась от чудовищного толчка, словно весь остров превратился в гигантскую лодку, врезавшуюся в берег.

Андрей потерял равновесие и упал, больно ударившись о камни.

– Землетрясение! – взвизгнул арестант справа. – К скале нельзя! И назад нельзя! Все одно подохнем! Опять попались, фраера!

Голота поднялся на одно колено, вытер плечом поцарапанную щеку и вдруг почувствовал, как в лицо плеснуло раскаленным жаром. Скала побагровела, словно от натуги, покрылась кровавыми трещинами и внезапно облизнулась огнем. Еще один толчок, сильнее первого, потряс остров, и в расплавленный воздух рухнул громовой раскат. Десятки огромных пылающих камней отвалились от скалы и устремились вниз наподобие хвостатых комет.

– С-су-уки-и! – отчаянно взвыл арестант и неуклюжими, тяжелыми скачками бросился наутек.

Огненные взрывы один за другим посыпались на остров. Подножие скалы взметнулось горящим ураганом каменных осколков и раскаленной земли. Обжигающей упругой волной Андрея опрокинуло навзничь. Он зажмурился, чтобы не лишиться глаз, закрыл скованными руками голову и перевернулся на живот. В ту же секунду на спину беспощадной картечью просыпался огненный дождь. Точь-в-точь, как тогда, в Будапеште, на мостовой… В душном смятении, почти ничего не соображая от боли и ужаса, Голота подтянул колени к животу и дернулся вперед. Воздух над ним застонал от нового взрыва, и по спине опять застучали тяжелые капли расплавленной каменной крошки. Корчась от боли, Андрей машинально перевернулся на лопатки, чтобы затушить вспыхнувшую робу, и на мгновение открыл глаза. Этой ослепительной, леденящей душу секунды хватило ему, чтобы разглядеть в пылающем багровом небе белое, как непропеченный блин, лицо гигантской старухи – страшное, недвижимое и, в то же время, выразительное и значительное. Раньше, чем Голота успел поверить в это непостижимое, сверхъестественное, фатальное видение, он почувствовал, что каменная твердь под ним разверзлась и он падает в преисподнюю.

Когда-то очень давно, в тех самых детских снах, в которых он пытался скрыться от черных, страшных людей, полет кувырком в никуда неизменно оказывался спасительным. Падение в бездну с восторгом отчаяния, когда уже не понимаешь, что с тобой и где ты, оборачивается неуязвимой свободой, какая бывает, наверно, только во сне. Странное дело: в наших ночных видениях мы никогда не погибаем. Ведь сон – двоюродный брат смерти. Они оба – по ту сторону сознания, как иная реальность, другая жизнь. Возможно, поэтому во сне нельзя заснуть. И умереть нельзя. Неминуемая страшная развязка обретает счастливый конец, безвыходное положение – неожиданный, фантастический исход. Загнанные в угол, попавшие в капкан, понимающие очевидность финала, мы зажмуриваемся и становимся неуязвимыми для пули, невидимыми для врага. Мы взмываем высоко в небо или стремительно падаем в пустоту, оставив обманутую смерть изумленно смотреть нам вслед.

Голоту судьба берегла наяву. В самый последний момент, когда беда заносила над ним кровожадный топор (или лопату, как в Будапеште), жизнь подставляла ему лазейку для спасения, как чудо. Он уже сбился со счету, сколько было таких чудес! Судьба терпеливо ждала от него чего-то, что оправдало бы такое великодушие, сделало бы чудо не пустым, не бессмысленным.

Андрей упал плашмя в ледяную воду, перевернулся и, ткнувшись руками и коленями в дно, сообразил наконец, где верх, а где низ. Отчаянно оттолкнувшись от земли, он вынырнул, хватая воздух ртом и захлебываясь в собственном крике. Мгновенный холод, сменивший жар и огонь, отрезвил его, и Голота, сделав несколько судорожных, барахтающихся движений, ощутил под ногами опору и встал во весь рост, дико озираясь.

Постепенно обретя способность соображать, он обнаружил, что стоит по пояс в воде в крохотном каменном гроте, образованном, видимо, на дне узкой расщелины. В полутора метрах над головой в ромбовидном отверстии, через которое, он, судя по всему, и попал сюда, бушевала огненная стихия. Языки пламени проваливались внутрь и, испугавшись сырости, выплескивались обратно на поверхность. Там, наверху, где всего несколько минут назад ступали по камням люди в полосатых робах, теперь свирепствовал огненный ураган.

А в гроте висел полумрак: свет горящего ромба, процеженный сквозь мрачную сырость подземелья, разбрасывал по воде тревожные отблески. Голота осмотрелся по сторонам. Стены гладкие, словно шлифованные. Ни уступа, ни трещинки. Андрей вдруг ощутил себя тараканом, попавшим в лабораторную колбу. Он еще не успел удивиться и порадоваться чуду, занесшему его в этот грот, а уже беспокоился, как отсюда выбраться.

Странное дело: его ничуть не испугало недавнее видение. Напротив, лик безобразной старухи вселил в него уверенность, что все происходящее не случайно, что и страшные события, и последовавшее за ними чудесное спасение подстроены невидимой могущественной рукой в назидание ему и… во благо. Он только не мог понять, почему этот образ возник в его сознании так явственно и почти осязаемо только сейчас, почему он не появлялся в его жизни раньше, в те самые мгновения, когда до погибели оставался шаг, а спасение неизменно на полшага опережало смерть? Возможно, потому, что старуха в саване означает не только спасение, но и еще что-то очень важное. Может быть, самое главное в его судьбе, без чего его жизнь теряет смысл и готова всякий раз сгинуть в безжалостном огне, как сухая и бесплодная смоковница.

Между тем Голота стал замерзать. Он попробовал разогреться в воде, поднимая и опуская руки, поочередно подтягивая колени к животу, но каждое движение причиняло боль, суставы словно налились свинцом, мышцы занемели, а ступни ног сводило судорогой.

Огненная буря над головой постепенно затихла, и очень скоро в сияющем ромбе показался кусок тяжелого неба в грязных пятнах встревоженных облаков.

Андрей безнадежно шарил скованными руками по стене в надежде найти хоть какую-нибудь трещину или выступ. Тщетно. Да и чем бы помог ему выступ на камне? Уставший и обессиленный, он не смог бы даже как следует ухватиться за него, а уж о том, чтобы вытащить онемевшее тело из воды, не могло быть и речи.

Голота обреченно опустил руки. Чудесное спасение грозило обернуться безысходностью и погибелью. И это совсем нелепо. Глупо и пошло. Разве фортуна может быть столь непоследовательной?

Андрей сам не заметил, как начал пенять судьбе на ее легкомыслие и нерешительность. Словно избалованный ребенок, который требует все новых и новых гостинцев, он выкрикивал в ромбовидное небо над головой упреки и жалобы. Он выплескивал в сырой, бездушный сумрак обиду и горечь, захлебываясь слезами и едва шевеля окоченевшими губами.