Что скрывают красные маки - Виктория Платова

— Хотя бы девочка жива, — сказала Мустаева. — Я могу взглянуть на рисунок?

— После того, как на него посмотрят эксперты.

— Я и есть эксперт, Ковешников. Очнитесь.

— Сначала нормальные. А потом уже вы. — Лакричный вонючка не был бы лакричным вонючкой, если бы не схамил. — С нормальными-то все понятно. Нормальные снимут отпечатки, если они есть. Изучат состав бумаги — где была выпущена, когда. Поищут партию такой же. Поищут производителей и посредников… Графологи опять же подключатся. И другие не известные вам специалисты узкого профиля.

Последняя фразы была сказана исключительно для того, чтобы уесть психологиню. Но Мустаева не повелась. Обычно велась, а сейчас — нет. Единственное, что она позволила себе, — риторический вопрос, обращенный к Бахметьеву и гребцам-байдарочникам. Они как раз проносились мимо, и это была не восьмерка, а четверка с рулевым.

— Ну не идиот ли?

— Он? — кивнул Ковешников на Бахметьева.

— Вы, Ковешников, вы! Проективную диагностику еще никто не отменял.

— Чего?

— Одно из направлений психологии, вот чего. Изучение характера и эмоционального состояния по рисунку. Выявление глубинных психологических проблем. Существует огромное количество тестов. Масса методик. Слыхали про такое?

— Э-э… Видел в бесплатной газете заметку в три строки. На последней странице. Там, где сканворды.

— Ну, понятно. Лекцию вам читать не буду. Во всяком случае, сейчас. Но мы можем многое понять о состоянии девочки…

— Да что тут понимать? Хуже не придумаешь состояние. Тем более что информация о «Красном и зеленом» подтвердилась. Сегодня. Полоски ткани, которыми «Красное и зеленое» перевязывал запястья своих жертв, и ткань, которой были обвязаны кисти из сумки девочки, — не просто похожи. Они полностью идентичны.

Скорее всего именно об этом был телефонный звонок, заставший Ковешникова на выходе из «Диадемы».

— Подбросите до управления, Анн Дмитьнааа?

Это была первая ковешниковская просьба, адресованная Мустаевой за все время их знакомства. К тому же она была изложена простым человеческим языком, без ерничества и всегдашних подколок. И это так поразило Сей-Сёнагон, что та, не говоря ни слова, сама распахнула перед вонючкой переднюю пассажирскую дверь салона:

— Садитесь.

Прежде чем сесть, Ковешников снова стал Ковешниковым и небрежно похлопал ладонью по коже сиденья:

— Человечья?

И Мустаева тоже снова стала Мустаевой:

— Нет. Человечья идет как дополнительная опция. А у меня — базовая комплектация. Ну что, едете?

— Куда деваться.

Бахметьев, остающийся собой при любых обстоятельствах, без всякого приглашения тоже влез в салон. Ему нужно было накоротке переговорить с персоналом частной художественной школы, из которой пропала Ника. И школа была хоть и не совсем, но по пути: не какой-нибудь «Мягкий знак» между пунктом «А» (Диадема) и пунктом «Б» (Управление), а вполне себе удобоваримая «Д» — в центре, у Спасо-Преображенского собора.

— Где вас высадить, Женя? — спросила Мустаева.

— Переулок Радищева, сразу за Спасо-Преображенским…

— Я знаю.

— Но в принципе можно просто где-нибудь. Поближе к месту. За Литейным мостом хотя бы. Я добегу.

Добежите. Ага. Так должна была сказать Мустаева, после чего заблокировать двери. Но она не сказала: на переднем пассажирском сиденье сидел псоголовый Ковешников, и он был намного интереснее Анн Дмитьнеее, чем целый пучок Бахметьевых, перевязанных для верности резинкой. Несмотря на бесконечную и полномасштабную войну миров.

Они не проехали и двух кварталов, когда Ковешников ткнул пальцем в стекло:

— А это что? Притормозите-ка, Анн Дмитьнааа.

Мустаевский «Порше» мягко, едва не на цыпочках, проплыл мимо не так давно построенного дома, — пусть и не такого помпезного, как «Диадема», но тоже входящего в категорию элитная недвижимость. По фронтону здания, отсвечивающего огромными окнами, шла надпись:

«ШКОЛА ЖИВОПИСИ ЗАВЕНА ЛУККИ»

— О! — сказал Ковешников. — Завен школу открыл. Надо же.

— Ваш знакомый? — поинтересовалась Мустаева.

— Не то слово. Я его от расчлененки отмазал лет пятнадцать как, — заржал Ковешников и тут же добавил: — Это шутка, конечно.

— Господи, какой идиотизм! — Анн Дмитьнааа обратилась к зеркалу заднего вида, в котором жался Женя Бахметьев. — Вы хоть себя слышите, Ковешников?

— Иногда долетает. Но не очень часто, врать не буду.

— Так я и знала.

— Без дураков. Завен — отличный живописец. И несмотря на это, хорошо продается. В «Эрарте»[20] целый зал. Ну и по мелочи, в музеях — от Нью-Йорка до Барселоны.

— Вы, я смотрю, хорошо осведомлены?

— О питерских художниках? В общем, да. Вы как думаете, Анн Дмитьнааа, кто круче — Александр Волков или Татьяна Фигурина?

— Константин Коровин, — нахмурилась Сей-Сёнагон. — Кончайте вы с вашими доморощенными тестами, Ковешников.

— А мне нравится.

— Тоже психологом себя мните?

— В формате сканворда. На последней странице газеты, — успокоил Мустаеву следователь. — Как конкурент для вас не опасен.

— Ха-ха-ха.

Это не было смехом. Имелась лишь его внешняя оболочка; шкурка, слегка подсохшая на солнце. А уж чем там набита шкурка — одному богу известно. Но явно не симпатией к лакричному вонючке.

— Любитель. Скромный любитель. Применяю метод тыка, так сказать, — переждав искусственный мустаевский смех, продолжил Ковешников.

— Ваш метод тыка — чистой воды профанация. Любой психологический конструкт — сложная вещь, многослойная. И снимаются эти слои с осторожностью, и каждый имеет свою трактовку… Вот вы к Шувалову этому несчастному пристали. У человека единственная дочь пропала, у него внутри ад кромешный, а вы — со своим конвейерным идиотизмом. Нашли время и место.

— Знаете, почему ему Гекльберри Финн нравится? Потому что сам он — Том Сойер…

— Нормальный он мужик, по-моему, — подал Бахметьев голос с заднего сиденья. — Не говно какое-нибудь, а мог бы… Учитывая капиталы и положение в обществе.

— Нет, Бахметьев, не до капиталов ему сейчас. Совсем голову от страха потерял Том Сойер. И это самый понятный страх, самый извинительный — за жизнь своего детеныша.

Детеныш.

Нормальное слово, не слишком обидное. Даже в корявом ковешниковском исполнении. Детеныши бывают милыми. Да нет же, они всегда милые, чьими бы ни были. Маленькие щенки или крошки кошачьи лемуры, сидящие под драконовым деревом. Так почему Бахметьев злится на Ковешникова? Сидит на заднем сиденье и злится.