Начинается ночь - Майкл Каннингем

Питер отворачивается от окна. Если это должно было явиться чем-то вроде божественного откровения, оно не сработало.

И тогда — может быть, из-за того, что он не испытал духовного прозрения при виде этого грустного старика из дома напротив (нет, это не Питер в старости, все не так серьезно) — он подходит к двери Миззиной комнаты и, стараясь не шуметь, осторожно приоткрывает ее.

Безумие?

Не такое уж и безумие. Если Ребекка проснется, существует сотня возможных причин, почему он мог зайти к Миззи. Я услышал, как он стонет, подумал, что он заболел… Но ему просто что-то приснилось. Все — спать.

Дверь открывается совершенно бесшумно — она слишком тонкая, чтобы заскрипеть. Питер различает сонное дыхание Миззи и его запах, теперь уже знакомую смесь какого-то травяного шампуня, чуть намеченного аромата кедра и едкого, слегка отдающего хлором мальчишеского пота. Да, Миззи спит и одному Богу известно, что ему снится. Вот абрис его тела под одеялом.

Питер уже стоял вот так в этой комнате, когда здесь жила Би. Он на самом деле прибегал проверить, что с Би, когда она, бывало, вскрикивала ночью (ей было одиннадцать, когда они сюда переехали, воспоминаний о совсем маленькой Би, связанных с этой комнатой, у него нет), и Питеру приходит на ум, что все это и вправду может иметь отношение к потерянным молодым людям. А что, если Миззи — реинкарнация не Ребекки, а Би? Миззи — тот ребенок, с которым Питер сумел бы управиться лучше, Миззи — грациозный и чуткий, может быть, Питеру удалось бы уберечь его от болезненного безделия и наркомании — привычек, которые он приобрел (по крайней мере, это не исключено), потому что слишком поздно родился и взрослел уже в те времена, когда родительские чудачества молодости начали все явственнее и — чем дальше, тем больше — отдавать настоящим сумасшествием. Потому что Би, давайте смотреть правде в глаза, была тяжелым ребенком, своенравной и при этом странно нелюбопытной, не интересующейся ни учебой, ни чем бы то ни было еще. Может быть, Питеру назначено быть не Миззиным платоническим любовником, а вторым отцом?

Как вышло, что у него ничего не получилось с Би? Почему ему так мучительно важно, чтобы его дело было рассмотрено неким небесным трибуналом? Насколько неправильно то, что ему хочется, чтобы его дочь взяла на себя хотя бы часть вины?

Но дети никогда этого не делают. Они не берут вину на себя. Преступники, растерянно моргающие на скамье подсудимых, — это всегда родители и, чем больше они оправдываются, тем безнадежнее их положение.

Он закрывает дверь и возвращается в свою комнату.

Ему опять снятся сны. Когда он просыпается, он помнит только обрывки: он бродит по Челси, никак не может найти свою галерею; его разыскивают, но не полиция, а кто-то гораздо страшнее. Второй раз он просыпается точно по графику — четыре ноль одна. Ребекка вздрагивает и что-то бормочет. Неужели она тоже проснется? Нет. Чувствует ли она, что что-то происходит? А как она может не чувствовать?

Единственное, что может быть хуже подозревающей Ребекки — это Ребекка, ни о чем не подозревающая, не замечающая того, что он на грани нервного срыва. Неужели она уже настолько привыкла к такому его состоянию, что просто перестала обращать на него внимание? Неужели это для нее уже норма?

Непрошеное видение: они с Миззи в некоем доме, может быть, в Греции (о, жалкое воображение) читают вместе. Просто читают. Никакого секса — для секса они нашли бы себе кого-нибудь еще. Они были бы платоническими любовниками, как бы отцом и сыном, с отношениями не замутненными ни мстительностью любовников, ни раздражением супругов.

О'кей, а теперь попробуй пофантазировать, что бы произошло дальше. Влюбился бы Миззи рано или поздно в какую-нибудь девочку (или мальчика) и бросил его? Наверняка. Другого и быть не может.

Вопрос: ужасно или нет было бы оказаться одному в этом доме на вершине холма с видом на рощу и воду, когда ты уже старый, но все-таки еще не старый-старый, а все мосты сожжены, и единственное, что тебе остается — сделать новый шаг в неизвестность.

Ответ: не ужасно. Он был бы тем человеком, с которым произошло нечто значительное, дикое и скандальное, и был бы способен, фактически вынужден, и в дальнейшем совершать непредсказуемые поступки.

Информация к размышлению: насекомых притягивает не само пламя, а свет по ту сторону пламени. Они летят в огонь и с шипением сгорают там без остатка, потому что стремятся к свету по ту сторону свечи.

Питер вылезает из кровати и идет в ванную за новой таблеткой. Квартира по-прежнему наполнена сном его двух любимых людей и чем-то вроде эманации неугомонного, все еще не успокоившегося призрака самого Питера. Кто знает, может, Питер и, вправду, умер и вот теперь, сам того не ведая, вступает в свое инобытие в качестве бродячей тени.

Так, а теперь обратно в постель.

Примерно десять минут упрямого бодрствования и затем новый нырок в сон под ударным воздействием таблетки номер два.

* * *

Наутро Миззи исчез. Осталась только аккуратно застеленная кровать и пустая комната — ни одежды, ни рюкзака.

— Какой гаденыш, — говорит Ребекка.

Она встала первой. Двойная доза снотворного сделала свое дело. Питер обнаруживает Ребекку в Миззиной комнате. Она с несчастным видом сидит на кровати, словно в ожидании автобуса, который должен отвезти ее туда, куда ей совсем не хочется.

— Сбежал? — спрашивает Питер, остановившись в дверях.

— Похоже на то, — отвечает Ребекка.

Вероятно, он выскользнул из квартиры посреди ночи, когда они оба спали.

Чистая работа, ничего не скажешь. Если бы не снотворное, Питер наверняка бы услышал, как Миззи уходит.

И что бы он тогда сделал?

Питер с Ребеккой ищут записку, заранее понимая, что ее нет.

Ребекка беспомощно останавливается посреди гостиной с безвольно опущенными руками.

— Какой гаденыш, — повторяет она.

— Он уже взрослый мальчик, — отзывается Питер, не зная, что еще сказать.

— Это он только с виду взрослый, дерьмо такое.

— Может, пора оставить его в покое.

— А у меня есть выбор?

— Наверное, нет. Ты пробовала ему позвонить?

— Угу, он не взял трубку. А ты думал?

Ну, вот и все: Миззи дезертировал. Решение всех проблем. Спасибо тебе, Миз.

И, конечно, Питер безутешен. И, конечно, больше всего на свете он хочет, чтобы Миззи вернулся.

Тревога и тоска пронзают его, как электрические разряды.

— Что-то случилось вчера? — спрашивает Ребекка. Новый удар током. Кровь резко приливает к голове.

— Ничего особенного, — отвечает Питер. Ребекка опускается на диван и сидит там, застыв, как деревянная. Она похожа на пациентку в приемной у врача. Да, это все равно, что еще раз расстаться с Би. Он хорошо помнит, как они вернулись домой после того, как отправили ее в Тафт, чувствуя опустошенность и (хотя ни он, ни она никогда бы в этом не признались) облегчение. Все, никаких перепадов настроения, никаких претензий. Нужно было привыкать к новому виду беспокойства, в чем-то более острому, потому что она уже была вне досягаемости, и в то же время более приглушенному, поскольку не связанному с ними напрямую — она теперь сама по себе.