Крымское ханство XIII–XV вв. - Василий Смирнов

Напуганные первым посещением турецкой флотилии кафинцы, в предотвращение серьезных нападений турков, поспешили задобрить султана Мухаммеда II обещанием добровольной ежегодной ему дани в размере 3000 венецианских дукатов, отправив для переговоров специальное посольство к султану[739]. Но у себя дома они продолжали действовать так, что им было несдобровать в скором времени. Подобно тому как в Константинополе, задолго до занятия его турками, проживало много турок, занимавших целые кварталы, так и в Кафе с ее предместьями издавна гнездились во множестве татары. Покойный Брун, толкуя одно темное выражение в уставе Банка св. Георгия 1449 года на «domo quondam viaisse de Camalia», расходится во мнении с В. Н. Юргевичем, который разумеет тут дом, принадлежавший некоему Викентию де Камалия. Брун же, опираясь на свидетельство Иоанна Мариньолы, видит в этом месте обозначение «мужицкого, рабочего квартала»[740]. Объяснение Бруна более правдоподобно: в самом деле под «viaisse de Camalia», очевидно, надо разуметь квартал, населенный татарами, занимавшимися преимущественно тасканием тяжестей при нагрузке и выгрузке кораблей. Если, по словам Мариньолы, под именем «камаллов» (правильнее «хаммалов») разумели в его время евреев и мужиков, а в особенности тех, «которые носили тяжести»[741], то арабско-турецкое название их дает повод предполагать, что мужики эти были главным образом татары. Если коммерческие расчеты или политическая необходимость заставляли кафинцев терпеть в стенах своего города чуждых их интересам иноплеменников, то собственная безопасность обязывала представителей колониальной администрации зорко следить за посторонним элементом и держаться в отношении в нему строгой законности. Им нужно было собирать всевозможные средства к усилению внешней неприступности города, а не расхищать готовые сбережения, не поддерживать ради личной наживы внутренних интриг и не мешаться в партийную рознь среди и так враждебного инородного населения, которое в критический момент непременно должно было стать на сторону пришлых завоевателей. Смутность положения дел в соседнем татарском юрте требовала от кафинцев большой осмотрительности и честности для их же собственного блага; а у них не оказалось ни того, ни другого.

Султаны турецкие, все более и более налегая на Константинополь, еще со времени султана Баязида I (1389–1412), приставали к греческим императорам с требованием допущения пребывания в Константинополе турецкого кади, который бы ведал тяжебные дела проживавших там мусульман[742]. В Кафе же, как уже выше было говорено, издавна сидел для той же цели татарский чиновник, который в генуэзских документах именуется «Titanus, seu Vicarius Canlucorum», т. е. тудун, ханский наместник.

Вот из-за одного такого тудуна и вышло у кафинских колонистов крупное столкновение с окрестным татарским населением, повлекшее за собой вмешательство турецкого султана, который воспользовался этим благоприятным случаем, дабы прибрать к своим рукам генуэзские колонии на Крымском полуострове. По рассказам современных этому событию европейцев, дело происходило так. Должность тудуна в Кафе занимал некто Мамай, или, по другим вариантам, Мамак. Это, вероятно, тот самый «князь Мамак», о котором есть упоминание в наказе послу Беклемишеву[743]. После смерти его на его место назначен был, по обычному взаимному соглашению Крымского хана с кафинским советом из четырех лиц – Uffizio della campagna – Эминек-бей. Но вдова прежнего тудуна не переставала с самой смерти мужа хлопотать, путем подкупов, о назначении на эту, вероятно очень доходную, должность сына ее Сертака (по другим вариантам, Сейдака), который не имел неоспоримых на это прав, и против которого было все население татарское, должно быть недовольное еще отцом его. Получившие довольно крупные куши, члены колониального управления, не исключая самого консула Габеллы, принялись работать в пользу сына богатой вдовы: стали убеждать хана Менглы-Герая посадить Сертака, устранив Эминек-бея, которого они обвиняли в каких-то тайных сношениях с турками. Хан, уступив их настояниям, соглашался сместить Эминека, но не тотчас допустить и Сертака, а хотел назначить тудуном некоего Карамурзу[744]. Когда хан с этим намерением прибыл в Кафу, то один из подкупленных советников консула, Оберто Скварчиафико, стал грозить Менглы-Гераю, что если он не посадит Сертака, то они, власти, выпустят на волю его старших братьев, претендовавших на ханский трон и тогда содержавшихся под стражей сперва в Кафе, а потом в Солдайе. Напуганный этой выходкой генуэзского чиновника, Менглы-Герай, в душе сочувствовавший Эминеку, сменил его в пользу Сертака. Это взволновало всех татар, которые приняли сторону Эминека. Они восстали против самого хана и обратились к султану османскому с предложением взять Кафу и другие генуэзские поселения в свое ведение. Так объясняют причину последовавшего затем нашествия турок одни современники[745].

С.-Богуш несколько иначе передает это событие. По его словам, Карамурза, которого Менглы-Герай сперва хотел посадить тудуном вместо Эминека, был союзник и протеже старшего брата хана, Хайдэра. Далее Богуш говорит, что когда по проискам Скварчиафико на месте Эминека очутился все-таки не Карамурза, а Шейдак (или Сертак), то Хайдэр пошел ко главе недовольного этим назначением татарского населения, сверг Сертака и восстановил Эминека, да еще блокировал Кафу. Тем не менее Эминек с своей партией предложил султану признание его своим сюзереном и приглашал его завоевать Крым[746]. В этом известии замечается некоторое противоречие: если Эминек был восстановлен в своих правах, то ему нечего было прибегать к покровительству султана; если же он это сделал, то сделал до своего восстановления, и следовательно раньше никем не был восстановляем. Да и участие Хайдэра в этой истории тоже не совсем понятно: с какой было стати Менглы-Гераю делать тудуном Карамурзу, протеже и клеврета своего брата, с которым он не был в дружественных отношениях; а затем, с какой стати и Хайдэру было волноваться из-за Эминека, которого он будто бы и посадил, вместо того чтобы посадить своего кандидата, Карамурзу?

Наконец есть еще третья редакция истории того же события, и она едва ли не самая малодостоверная. Иосиф Барбаро в своем путешествии рассказывает, что будто бы ханом в Крыму был Эминек-бей; что недовольный им кафский консул просил татарского хана Большой Орды о смене его, для чего и был прислан Менглы-Герай. Тогда Эминек-бей, тщетно искавший примирения с кафинцами и удаления Менглы-Герая, отправил посла к султану с просьбой о помощи и обещанием «в награду за то уступить султану Кафу»[747].

Тут главнейшая недостоверность заключается в соперничестве Менглы-Герая с Эминеком, ибо во всех других преданиях эти два лица являются симпатизирующими друг другу. Другую несообразность составляет обещание Эминека уступить султану Кафу, которая никогда не была в его владении.

Из сопоставления всех рассмотренных форм предания о нашествии турок на Крым можно вывести такое заключение, что в этом предании слиты воедино два совершенно самостоятельных и независимых один от другого факта – внутренние замешательства и распри претендентов на власть в Крыму да морская экспедиция турок в 1475 году, которые с этого времени стали там твердой ногой. Постараемся доказать это.

Поводов для султана Мухаммеда добраться до генуэзцев в их крымском приюте было много, помимо каких-нибудь искательств татарских ханов и вельмож. Во-первых, султан мог быть зол на генуэзцев за поддержку, оказанную ими Константинополю. Во-вторых, генуэзцы и после падения Константинополя продолжали строить разные козни против султана в виде старания устроить коалицию европейских держав для соединенного крестового похода против турок, чему есть несомненные доказательства[748]. Глава генуэзской республики, герцог миланский, был союзник венецианцев, заклятых врагов султана[749]. Несмотря на все преграды, которые были устроены султаном в проливах, генуэзские военные корабли продолжали прорываться чрез них силой[750], причем не довольствовались одной оборонительной ролью, а еще сами разбойничали: матросы корабля, на котором ехали в 1455 году новые консулы в Кафу, ограбили турецкое судно, везшее груз свинца и меди, посланный из Трапезунда в дар султану от последнего трапезундского греческого императора Давида Комнена[751]. Чтобы положить конец таким неприятным экскурсиям генуэзцев в Черное море, султану ничего не оставалось, как сделать так, чтобы им незачем было плавать туда. Значит, в действительности враждебные не только чувства, но и действия между обеими сторонами не прекращались со времени осады Константинополя. Современные же свидетели турецкого нашествия на Крым, хотя бы даже и очевидцы, вроде Антония да-Гуаско, рассказ которого об этом событии передает Барбаро, едва ли могли знать в точности о всех тогдашних политических комбинациях, а судили о факте на основании одних ближайших и доступных их внешнему наблюдению обстоятельств. Отсюда второстепенный случай распри хана с колониальной администрацией из-за тудуна получил в их россказнях значение первостепенной причины печального приключения с Кафой и другими колониями. В такой же редакции это предание занесено и в позднейшие турецкие летописи. Она для турок тем была лестна, что оправдывала завоевательные поползновения султана Мухаммеда, простертые им даже на владения татар, то есть даже правоверных мусульман по вере. Жадный до захвата чужих земель Мухаммед представляется тут не поработителем своих же единоверцев, а только умиротворителем их и водворителем в их стране порядка, будучи призван ими же самими к такой миссии, принесшей пользу и его собственному государству чрез завладение колонией ненавистных генуэзцев. Подобные религиозные соображения возникали у султанов всякий раз, когда ими замышлялись какие-либо посягательства на независимость стран, населенных мусульманами одного с турками толка: вспомним только кляузную фетву шейху-ль-ислама, разрешавшую поход султана Селима I против египетских мамлюков[752].