У каждого своя война - Эдуард Яковлевич Володарский

- Если с коньяком, то милости просим в мои апартаменты! — Сергей Андреевич царственным жестом обвел полутемную кухню, захламленную тазами и шкафами, столами, алюминиевыми ваннами, кастрюлями, табуретками, столами под обшарпанными, изрезанными ножами клеенками, с почерневшим от копоти потолком, с грязными, не мытыми еще с зимы окнами.

Нина Аркадьевна вернулась в комнату, поставила в буфет бутылку с остатками коньяка, посмотрела на спящую Лену в другой комнате, вернулась в первую комнату, и снова ей сделалось так одиноко, так стало жалко себя, что захотелось плакать. «Все мужики такие, — подумала она с неожиданной злостью, — бараны самоуверенные... женщина передом как подстилка ложится, а ему — до лампочки. А еще роман сочиняет, дурак говенный. И жена у тебя... дура стоеросовая. Какой такой роман с этой дурой сочинить можно? А ведь он такой же заброшенный дурачок, как и я... и прислониться ему не к кому... и друг к дружке не прислонимся, разных полей ягоды. Э-эх, ушла бы к чертовой матери, а куда? И что я одна буду делать? На что жить? Ленку кормить? Привыкла в теплом хлеву к сытной похлебке, э-эх, сама ты себя погубила, Нинка, дура ты, дура, оглобля! А теперь вот близок локоток, а не укусишь...» Она поднялась, подошла к кровати, на которой спал Игорь Васильевич, сбросила халат, легла с краю и с такой силой ткнула мужа в бок: «Разлегся тут, боров!», что Игорь Васильевич охнул во сне, проснулся, очумело захлопал глазами:

- А? Что? Ты чего, Нина?

- Ничего, дрыхни... — Она повернулась к нему спиной, поджала озябшие босые ноги и закрыла глаза…

...Милка вернулась к Гаврошу, и Робка сделался словно замороженный. Он замкнулся в себе и перестал ходить даже с близкими дружками Богданом и Костиком, просто сторонился их. Он теперь привык много времени проводить в одиночестве. И дома бывал мало.

Люба заметила перемены в сыне, но причину не понимала и потому стала выяснять у Богдана.

- Что с Робкой?

- А что?

- Ходит, будто его пыльным мешком ударили.

- А я почем знаю? — пожимал плечами Богдан и отводил глаза.

- Знаешь, обормот, знаешь! Давай говори, что натворили?

- Кто?

- Кто, кто! Пушкин! Говори давай, не виляй хвостом! Что случилось?

- Ну влюбился человек... — Богдан опять пожал плечами. — Чего тут такого особенного?

- Влюбился? — Люба обалдело уставилась на Богдана, некоторое время молчала, переживая услышанное. — В кого?

- Там... в одну шалаву…

- С вами в одном классе учится?

- Да нет…

- В параллельном? Ну что ты выдавливаешь из себя в час по капле! Говори давай, а то уши надеру! — стала злиться Люба. — Как ее зовут?

- Ну Милка…

- Милка... — растерянно повторила Люба, словно пробовала имя на вкус. — Милка... Красивая? Блондинка, брюнетка?

- Блондинка... Вы у него спросите, он лучше расскажет. — Богдан хотел уйти, но Люба взяла его за руку:

- Ты только не выдавай меня, ладно? Что я тебя расспрашивала.

- Это вы меня не заложите, — ответил Богдан. — А то я вам рассказал. Пойду я, тетя Люба.

- Милка... — задумчиво пробормотала Люба, оставшись одна, и улыбнулась. — А что, это хорошо, что женихаться стал, может, в разум войдет?

Мимо Любы промчалась Лена с ранцем за спиной и черным скрипичным футляром в руке. Две остренькие косички воинственно торчали в стороны. На ходу она напевала:

- Берия, Берия, вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков. Растет в Тбилиси алыча, но уж теперь не для Лаврентий Палыча, а для Климент Ефремыча и Вячеслав Михалыча-а…

Следом прошаркал по коридору заспанный Егор Петрович с полотенцем, переброшенным через голое плечо.

- Здорово, Люба... — буркнул он, скрываясь в кухне.

А Лена открыла входную дверь, обернулась и с любопытством звереныша посмотрела на Любу. Взгляд ее красноречиво говорил: «А я про тебя что-то знаю…

А я все видела...» Люба почувствовала на себе ее взгляд, повернула голову. Взгляды их встретились, и Лена коварно, тонко улыбнулась и выскочила на лестничную площадку. Сердце Любы обдало холодом. «Ах ты, змеючка... — молниеносно пронеслось в голове. — Смотрит, будто все знает... А может, и вправду знает? Да откуда? А может, видела? Подсматривала?» Люба решительно отогнала нехорошие мысли и пошла на кухню. Шипели газовые конфорки, у плиты возилась Нина Аркадьевна, мрачная, растрепанная. Егор Петрович умылся и приготовился завтракать. Зинаида накладывала ему в тарелку жареной картошки, две котлеты. Люся за своим столом крошила большим ножом капусту.

- Люсь, Сергей Андреевич уже ушел? — спросила Люба.

- Давно уж. У него сегодня дежурство в поликлинике. А что, Люба?

- Да бабка опять чего-то хандрит, на сердце жалуется. — Люба сняла с плиты кастрюльку с гречневой кашей, выл ожила в тарелку, налила молока из бидона, понюхала молоко, поморщилась. — Черт, когда ж оно скиснуть успело? Вот зараза, только вчера купила!

- Я вон капусту купила, а она уже квашеная, — отозвалась Люся, — половину выбрасывать. Вредители чертовы, пересажала бы всех торгашей проклятых! В это время на кухню вышла кассирша Полина.

Она слышала последние слова Люси, оскорбленно вскинула голову:

- А при чем тут торгаши? Чуть что — сразу торгаши! Какой товар с базы привозят, таким и торгуем.

- Только я что-то у тебя протухлой капусты не видела! — огрызнулась Люся. — И помидорчики всегда один к одному, и морковка! И мясо без костей, да еще телятинка розовая!

- Глаза завидущие! — усмехнулась Полина. — Чужой мужик всегда слаще!

- Ой, Полина, уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! — хмыкнула Зинаида. — Насчет мужика-то!

- А я никому и не завидую! — зло ответила Полина. — А у некоторых и свой есть, да на чужих бросаются! — и при этом она так стрельнула глазом в Любу, что не захочешь, а заметишь.

Только Нина Аркадьевна не видела — спиной стояла. Но, услышав реплику Полины, замерла напряженно, словно ждала продолжения. Но Полина поняла, что дала маху, смутилась, снова посмотрев на Любу, забормотала, сбавив тон:

- Взяли моду, чуть что — торгаши виноваты, обвешивают их, обмеривают, обсчитывают! А не надо ушами хлопать! Считать надо, на весы смотреть! Я вон много обсчитываю? От получки до получки едва дотягиваю! — глаза Полины стали наполняться слезами — она любила поплакать на