Дочь Великого Петра - Николай Гейнце

Он, выехавший из Петербурга с твердым намерением как можно скорее вернуться туда и принять участие в летних придворных празднествах, теперь, с первого дня своего пребывания в поместье, решил пожить в нем, присмотреться к хозяйству и к соседям. Думая о последних, он, конечно, имел в виду лишь княгиню и княжну Полторацких.

«Надо вытащить их из этого захолустья. Надо уговорить хотя на зиму поехать в Петербург. Государыня любит красавиц, но не одного с нею склада лица. Княгиня может сделаться быстро статс-дамой, а княжна — фрейлиной».

«Какой эффект произведет ее появление на первом балу, а он их сосед, хороший знакомый, конечно, будет одним из первых среди массы ухаживателей, первый по праву старого знакомства. Можно и жениться. Она — княжна древнего рода. Терентьич, — так звали управляющего Лугового, — говорил, что она очень богата, да это мне все равно, я сам богат».

Вот те думы, которые после первой же встречи обуревали молодого князя, не позволяли ему усидеть на месте и потушили его трубку, с которой он делал свою размеренную прогулку по кабинету. Нельзя сказать, чтобы эти думы в общих чертах не сходились с мечтами и надеждами, питаемыми в Зиновьеве. Исключение составляла разве проектируемая князем поездка в Петербург.

О ней, впрочем, думала и княгиня Васса Семеновна, но в несколько иной форме: «Женись и поезжай».

Незадолго перед разнесшимся слухом о предстоящем приезде в свое имение князя Лугового тишь, гладь и Божья благодать жизни Зиновьева нарушило одно происшествие, сильно взволновавшее не только всю зиновьевскую дворню, но и самою княгиню Вассу Семеновну Полторацкую.

Случилось это ранней весной. Однажды, после вечернего доклада ее сиятельству, староста Архипыч, благообразный старик, бодрый и крепкий, с длинной седой бородой и добродушными с «хитринкой» глазами, одетый в чистый, даже щеголеватый кафтан синего домашнего сукна, стал переступать с ноги на ногу, как бы не решаясь высказать, что у него было на уме.

— Теперь ступай, так все делай, как сказано… — заметила княгиня, думая, что староста ожидает от нее еще каких-нибудь приказаний.

Архипыч продолжал мяться.

— Еще что-нибудь есть? — спросила княгиня.

Староста откашлянулся.

— Говори…

— Никита вернулся…

— Что-о-о?.. — вскинула на него глазами княгиня Васса Семеновна.

— Никита вновь еще на заре пришел… В лесочке хоронился, а в обед в деревне объявился…

— Что же теперь делать? — как-то растерянно обводя вокруг себя как бы взывающим о помощи взглядом, сказала княгиня.

— Я-с, ваше сиятельство, и докладываю, как прикажете?

— Уж я и сама не знаю… Что он хочет?

— Чего ему хотеть, ваше сиятельство, в чем душа держится…

— Он болен?

— Этого сказать не сумею… Но только худ очень, и к работе его ни к какой не приспособишь…

— К какой там работе… И не надо, только бы жил тихо да зря не болтал несуразное.

— Это вестимо, ваше сиятельство, зачем болтать.

— Это ты так говоришь, а он…

— Я ему уж сказывал, о прошлом-де забыл ли, как я о тебе, о шельмеце, ее сиятельству доложу…

— Что же он?

— Он мне в ответ: что прошло, быльем поросло, умереть мне в родных местах охота…

Лицо княгини сделалось спокойнее.

— Если так, пусть живет, но где?

— В Соломонидину хибарку можно его поместить, — степенно заметил Архипыч.

— В Соломонидину, это где же?

— А за околицей, у березовой рощи… Избушка пустует со смерти Соломониды…

— Отлично, пусть живет, месячину ему отпускать по положению, как всем дворовым, только ты с ним строго поговори, накажи, чтобы язык держал за зубами…

— Уж будьте без сумления, ваше сиятельство…

Староста вышел. Княгиня Васса Семеновна осталась одна. Некоторое время она сидела в глубокой задумчивости. Доклад старосты, состоявший из двух слов: «Никита вернулся», всколыхнул печальное отдаленное прошлое княгини.

Никита Берестов был мужем Ульяны, матери Тани. Он служил дворецким при покойном князе Полторацком и, конечно, знал, какую роль при его сиятельстве играла его жена Ульяна. Когда князь задумал жениться, Никита вдруг стал грубить своему барину, и последний, выйдя из терпения, приказал выпороть его на конюшне. На другой день после наказания Никита сбежал. Ульяна Берестова осталась в ключницах и после женитьбы князя и считалась вдовой. Почти одновременно с молодой княгиней она родила дочку Таню, которая, таким образом, была на месяц или на два старше княжны Людмилы. Теперь этот Никита возвратился.

Княгиня Васса Семеновна вздрогнула. Она под первым впечатлением жалости к больному человеку, каким оказался вернувшийся беглец, согласилась пустить его в Зиновьево, когда имела полное право отправить его в острог, как беглого, и сослать в Сибирь. Она упустила из виду, что Таня Берестова по бумагам считается его дочерью. Что, если он пожелает видеться с ней и даже расскажет ей об ее происхождении? Она, княгиня, и так сделала большую ошибку, допустив сближение в детском возрасте девочек, так разительно похожих друг на друга. Она сделала это из недальновидного великодушия к своей сопернице, а главное, для того, чтобы исполнить волю покойного князя, позаботиться об Ульяне и ее ребенке.

Странное чувство возбуждал в Вассе Семеновне ее муж. Она вышла за него замуж не любя, так как любила Ивана Осиповича Лысенко, и с первого дня брака почувствовала, какое преступление совершила против человека, с которым связала свою судьбу. Оргии, которым предавался князь через несколько месяцев после свадьбы, продолжающаяся его почти явная связь с Ульяной — все это при тогдашнем своем настроении духа княгиня Васса Семеновна считала возмездием за свою вину. Она глубоко жалела князя, и когда он умер на ее руках, благословив ее и дочь, с просьбой позаботиться об Ульяне и Тане, ее замертво вынесли из его спальни.

Она впервые полюбила своего мужа мертвого. Полюбила до того, что стала жестоко после его смерти ревновать Ульяну к покойному и действительно, непосильной работой и вечными попреками ускорила исход и без того смертельной болезни молодой женщины.

Смерть Ульяны снова совершила в княгине Полторацкой нравственный переворот. Она горько оплакивала свою бывшую соперницу и, исключительно для самобичевания за совершенные ею, по ее мнению, преступления против мужа и его любовницы, взяла в дом Таню Берестову и стала воспитывать ее вместе со своею родной дочерью.

Годы шли. Девочки выросли, и княгиня постепенно стала исправлять свою ошибку и ставить Татьяну Берестову на подобающее ей место дворовой девушки…

Мы видели, к какому настроению души бывшей подруги княжны привело это изменение ее положения. Если княжна Людмила недоумевала относительно состояния духа ее любимицы, то от опытного глаза княгини не укрывалось то, как она выражалась, «неладное», что делалось в душе Татьяны.