Шалом - Артур Клинов

Прокопьевна, поправив прическу, добавила, что ОАШ по-прежнему их общий позор и, потребовав радикальных решений, предложила заслушать Швабру. Тот сообщил, что вариантов немного: история с фашистом не сработала, сан-станция с милицией также вряд ли помогут, а серьезного компромата на него нет. Поэтому самым простым решением будет снять шлем силой. Что он, Эдуард Валерьянович, может организовать, есть у него пара надежных людей, которым он мог бы поручить это дело. Где ОАШ скрывается, ему известно – проспект Пушкина, мост через Днепр, место ночью безлюдное, так что свидетелей там не будет.

Но тут в Светлане Георгиевне неожиданно проснулся Святой Георгий. Она заявила, что хочет лично присутствовать при экзекуции и собственноручно поразить гада копьем.

– Светлана Георгиевна, – Эдуард поднял глаза на Светлану, – вы понимаете, что снятие с гражданина силой головного убора на улице есть деяние уголовно наказуемое, именуемое в народе грабеж? Вы точно хотите при этом присутствовать?

– Непременно, – категорично заявила она.

– Но ОАШ вас узнает!

Уже несколько дней луны над городом не было. Тяжелое одеяло из туч укрывало небо, поэтому улицы, которыми Андрэ пробирался к Днепру, кутались в темноте. Черное чрево дворов растворяло его, делая почти незаметным. Лишь изредка, когда на пути попадалась освещенная улица, он появлялся в свете фонарей, но тут же быстро исчезал в черноте очередной подворотни.

Три часа ночи. Двор, еще двор. Улица. Короткая перебежка. Идти неудобно. В руках две трехлитровые банки, набитые тритуолом. Главное, не споткнуться, не кувырнуться вниз, иначе все случится здесь и сейчас, по-дурацки нелепо.

Андрэ выглянул из подворотни на большую освещенную улицу. «Кажется, никого. Черт возьми, сколько тут фонарей! – Он выскочил из темноты и короткими шажками побежал к подворотне напротив. – Слава Богу! Никто не заметил! Да, только сегодня. Тригуола хватает. И так уже затянул. В любой момент кто-нибудь на шкафы может наткнуться. Откроет, а там банки. Да, хватит. Пока кончать! Сегодня со всем и порешу».

До Днепра уже было рукой подать. Впереди только пешеходный мост через дорогу, и сразу за ним начиналась спасительная темень парка. Ступив на мост, Андрэ быстро засеменил к другому концу, но когда дошел до половины, вдруг заметил, как из-за угла вдалеке выехал милицейский уазик. Бежать было поздно. Не раздумывая ни секунды, он осторожно поставил банки и всем телом распластался по тротуару. Звук мотора приблизился, сделался громче и, нырнув под мост, стал удаляться.

Андрэ подхватил банки и через минуту уже шел по боковой аллее парка. Подойдя к Днепру, он спрятался в кустах и принялся наблюдать, не произошло ли за время его отсутствия подозрительных перемен. Все выглядело спокойно. Деревья в парке, будто сопереживая ему, замерли в тишине, готовые выдать Андрэ каждый посторонний шорох. Мост был пуст. Последние троллейбусы проехали по нему больше часа назад. Лишь под мостом у шкафов, закинув ногу на ногу, сидел на стуле какой-то человек с тростью в руке.

«Черт возьми! Снова приперся! Ну и хрен с ним. Пусть сидит. Раз пришел – будет подельником», – Андрэ вынырнул из кустов и направился к мосту. Вскарабкавшись на откос по припрятанной в хмызняке лестнице, он, не обращая внимания на сидящего у шкафов человека, снял замки и проверил, все ли было на месте. Шеренги трехлитровых банок с тритуолом загадочно подмигивали ему тускло мерцающими бликами.

«Ладно, пора. Скоро по мосту троллейбусы пойдут», – обернувшись к сидевшему на стуле человеку, он произнес:

– Федор Михайлович, любезный, вы не могли бы перебраться в другое место? А то мне надобно мост сейчас подорвать. Если б вы устроились с вашим стульчиком метрах в трехстах отсюда, вам бы и безопаснее, и комфортнее было. К тому же лицезреть конец мира вам будет любопытнее из партера, а не со сцены.

Но Федор Михайлович, ничего не ответив, только в упор посмотрел на Андрэ.

– Понимаете, взрыв сейчас будет сильный, можно сказать, конец света! От вашего костюмчика и стула, на котором сидите, вмиг угольки только останутся! А потом еще бетонная балка вам на голову упадет! Я вас очень прошу – пересядьте! А лучше вообще на ту сторону Днепра. Ну, хотите, мы вместе там, в кустах, устроимся? Я даже могу вам дать рычажок адской машинки повернуть!

Достав из шкафа большой моток проволоки, он, поковырявшись в клеммах замерзшими пальцами, подсоединил концы к электрорубильнику.

– Ну, как хотите! Я вас предупредил! – Спустившись с откоса, он принялся разматывать провод в сторону дальних кустов. Пройдя метров сто, Андрэ кинул конец шнура с подключенной к нему адской машинкой, а сам поспешил обратно. Присоединив другой конец к детонатору, он опять посмотрел на Михайловича.

– Я вас умоляю! Через минуту мир полетит к черту! Отойдите от шкафов на безопасное расстояние!

Федор Михайлович, слегка сутулясь, скрестив на коленях руки, молча, недвижимо, словно восковая мумия, по-прежнему восседал на стуле. Тихому безмолвию классика аккомпанировало лишь предрассветное журчанье Днепра, шорох голубей наверху, да легкие шлепки птичьего помета, изредка спадавшего на восковую фигуру. Достав носовой платок, Андрэ стряхнул с плеч Федора Михайловича кучки голубиного говна и раздраженно произнес:

– Понимаю… Презираете… Считаете меня бесом. А сами вы кто? Болотный человек! И мыслите вы по-болотному! И литература вся ваша болотная! И весь ваш род из этих белорусских болот происходит. Хоть вы всю жизнь и пытались стать более русским, чем нижегородский мужик, и самым последним негодяям в своих романах здешние фамилии давали, а все одно болотным человеком остались! Потому и тянет ваш дух сюда, в могилевские топи.

Андрэ воткнул детонатор в банку с тритуолом и снова глянул на старца:

– А ведь это вы, Федор Михайлович, убили старушку! И Лизавету вы убили! Да! Да! Именно вы вложили топор Раскольникову в руки и тем самым удовлетворили свое тайное желание, то, на что сами бы никогда не отважились, но которое в глубине души вам так страстно хотелось исполнить! И бес – это вы! Всю жизнь вы литературой беса в себе испепеляли! Хотели со своей болотной сутью расстаться! А сейчас сидите, молчите, осуждаете! Меня, болотного человека, презираете! А может, вы не презираете, а завидуете, что я сделаю то, на что у вас самого рука не поднялась? А может, сочувствуете? Кто ж вас разберет, коли вы не говорите ничего! Ну, теперь уже все одно! Нечего мне терять! Да и времени попусту болтать с вами нет! Скоро троллейбусы по мосту пойдут! Пора! Прощайте, Федор Михайлович!

Прикрыв дверцу шкафа, Андрэ спустился с откоса. Вернувшись к укрытию в кустах, он лег на землю, взял в руки рубильник и в последний раз посмотрел на мост. Одинокая фигура старца, все также сутулясь, недвижимо сидела на стуле.

Парк над Днепром будто застыл в тишине. Откуда-то издалека, словно из прежней жизни, доносилось еле слышное урчанье милицейского уазика. Андрэ положил руку на холодную эбонитовую рукоятку.

«Ну что ж, пора! – с грустью произнес он и начал обратный отсчет: – Zehn, Neun, Acht, Sieben, Sechs, Fünf, Vier, Drei, Zwei, Eins, Null! Пуск!!!»