Кредиторы эшафота - Алексис Бувье

место за столом.

Нисетта была немного удивлена, что Панафье приказал оставить место за общим столом, так как надеялась пообедать с ним наедине, в отдельной комнате. Тем не менее она поняла, что надо быть сдержанной, и подумав о том, что ей предстоит провести с ним целый вечер, может быть, и более, она даже была довольна, потому что, обедая в обществе, он не решится ее упрекать.

— Благодарю, — проговорила она, — я займу два места в конце стола.

— Да, моя милая, — согласилась Баландье. — Выбирайте.

Нисетта вошла в большой зал тогда, когда садились за стол. Все обычные посетители были тут, но ни одного мужчины. Приход Нисетты никого не удивил, так как она была известна в доме.

Четверть часа спустя вошел Панафье. Он подошел к Нисетте, которая встала, когда он вошел, и боязливо протянула ему руку, указав на место рядом с собой.

Панафье пришел улыбающийся и веселый, казалось, совершенно забыв сцену на кладбище.

— Ты ждала меня? — сказал он, с самым непринужденным видом садясь рядом с Нисеттой.

Последняя была немного удивлена.

— Да, Поль, я здесь уже четверть часа.

— Я писал тебе, что буду в восемь часов. Сейчас ровно восемь.

Его любезность очень обрадовала Нисетту.

— Дело в том, что мое сердце идет быстрее часов.

Панафье ничего не отвечал, занятый своим супом.

— Жаль, что мы обедаем в общей комнате, — продолжала Нисетта. — Мне нужно многое сказать.

— Да, милая Нисетта, я тоже хотел бы поговорить с тобой, если бы ты была откровенна.

— Разве я не откровенна?

— Ты — нет.

— Что же ты хочешь узнать? Откуда я могу знать, что она делает?

Глаза Панафье засверкали, он вздрогнул, но сдержался и сказал:

— Кто тебе говорит о ней? Я ею больше не интересуюсь. С этим покончено. Она счастлива, богата, пусть живет, как хочет. Я теперь свободен и хочу таким и остаться. Я пришел сюда не потому, что ты ее подруга. Ты понимаешь это. Я пришел сюда потому, что в твоем письме была фраза: "Моя единственная вина в том, что я тебя слишком любила". Только это и заставило меня прийти сюда.

Нисетта повернулась к Панафье, пристально глядя ему в глаза.

— Это правда? — спросила она.

— Конечно, правда, но ты все же что-то от меня скрываешь.

— Помнишь, как однажды, а лучше сказать — однажды ночью, ты уже спрашивал меня. Я тебе ответила откровенно.

— Но мне все кажется, что ты говоришь не все.

— Почему же?

— Потому, что ты могла бы занять более высокую ступень в обществе, но какая-то тайна заставляет тебя оставаться внизу.

Нисетта пристально взглянула на него, явно смущенная, стараясь понять, что он хочет сказать.

— Я хочу сказать, что для меня непонятно, как такая женщина, как ты, может оставаться в таком положении.

— В каком положении?

— Я знал тебя при Левассере. Ты была…

— Говори, пожалуйста, прямо — я была привратницей.

— Я не нахожу, что это было интересным.

— Ты не всегда думал так, так как заметил меня именно там.

— Это правда, — со смехом согласился Панафье. — Тем не менее это не мешало тебе иметь странный вкус.

— Но ведь я же говорила тебе, что это было сделано мною из благодарности к человеку, который помог мне в трудную минуту.

— Когда случилось несчастье с Левассером, я увидел тебя в странных обстоятельствах.

— В каких это?

— А кем ты была для Луизы?

— Но ведь я уже объясняла тебе. Мне неудобно говорить здесь за столом, где все могут слышать.

— Да никто не обращает на нас внимания.

— Я любила тебя и не скрываю этого. Я даже думала, что, избавившись от Левассера, я получу твою привязанность. Но увидела, что вместо этого мне ты даешь одни обещания, а Луизе делаешь прелестные подарки. Ревность охватила меня, и я сказала себе, мол, если докажу ему, что она обманывает, он не простит ей этого. Тогда я решила открыть тебе глаза, рассчитывая, что ты прогонишь ее, и я смогу надеяться на твою любовь.

— Но ты не довольствовалась тем, что открыла мне глаза. Ты сама приготовила то, что хотела мне показать.

— Как это?

— Послушай, Нисетта, говори правду.

— Я только правду и говорю тебе. Ведь я сообщила тебе мою цель.

— Этой целью было добиться моей любви?

— Да, это настоящая причина всех моих — хороших и плохих — поступков.

— В таком случае ты очень лицемерна: дружишь с Луизой, а сама думаешь лишь о том, как погубить ее.

— Ты убежден в том, что это я ее погубила?

Панафье нахмурил брови, но постарался скрыть свою реакцию и весело продолжал:

— Ну, хорошо, ты лучшая из подруг. Не думаешь ли ты, что в наших дальнейших отношениях меня будут стеснять воспоминания о прошлом?

— О каком прошлом? — сказала Нисетта, краснея и кусая губы.

Панафье с самым равнодушным видом начал считать по пальцам:

— Во-первых, твой муж, затем аббат, затем Левассер…

— Господи Боже мой! Какая у тебя хорошая память. Если бы я начала — считать в свою очередь, то, может быть, насчитала бы и больше.

— Да и я мог бы насчитать больше.

— Что?

— Ну, конечно, моя милая, — я пропустил Жобера. Ты не станешь отрицать, что этих господ может набраться целый полк.

— Что?! — с гневом вскричала Нисетта.

— Ну, целая компания, если хочешь.

— Ты очень злой и не заслуживаешь моей любви.

— Моя милая, я говорю все это тебе не для того, чтобы поссориться с тобой. Но лучше, когда люди сразу узнают друг друга. По крайней мере, впоследствии не в чем упрекнуть себя.

— Да, это правда.

— Теперь, так как; ты женщина умная, то должна понять, что нужно сделать еще одну вещь.

— Какую?

— Заставить меня ни о чем не жалеть.

— Я тебя не понимаю.

— Странно, ты сегодня какая-то непонятливая.

— Объясни, пожалуйста.

— Ты только что мне говорила, что я очень любил Луизу, и прибавила, что я не прощу ей того, что простил бы другой.

— Ну и что же?

— А то, что я еще не верю в виновность Луизы. Я убежден, что она не изменилась с тех пор, как оставила меня.

Нисетта расхохоталась громким, злым, но натянутым смехом, который тем не менее тяжело отозвался в ушах Панафье.

— Что-то уж очень ты весела, — насмешливо сказал он.

Смех Нисетты разрушил все его мечты. Этот смех ясно говорил: "Бедный дурак, ты веришь, но тебя обманывают уже давно. Только ты один считаешь Луизу верной. Все же остальные знают, что она из себя представляет". Боясь, чтобы рассказ Нисетты не был услышан окружающими, Панафье сам положил