Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон

– Не надо цитировать меня вне контекста. Эти христианские мужья готовы были избавиться от своих жен, лишь бы вырвать Антонио из моих когтей. Каждый отец хочет, чтобы его дочь вышла за человека, способного ценить ее больше своих друзей. Нежелательными мужьями христиан делала в первую очередь верность, в которой они клялись друг другу, а не иконы, которым молились в церкви. В любом случае…

– В любом случае что?

– Хотя жалеть о прошлом для меня так же бессмысленно, как смотреть в будущее, порой я спрашиваю себя, не лучше ли было позволить Джессике выйти за христианина, чем совсем ее потерять.

– Вот и думайте. В моем случае обстоятельства сложились так, что я и дочь потерял, и выбор ее не одобряю.

– Все могло бы измениться, если бы вы подали знак, что сами изменились.

– Если бы я принял их с распростертыми объятиями? Это вы хотите сказать?

– Необязательно раскрывать объятия – достаточно просто пожать руку.

– И что же будет означать это рукопожатие? Что Грейтан прощен? Что я люблю его? Что он может сохранить свою крайнюю плоть?

– Допускаю, что крайней плотью придется пожертвовать вам, а не ему.

– Вы отказываете мне в удовольствии довести шутку до конца?

– Я ни в чем вам не отказываю. Отказывает сожитель вашей дочери. Дочь вам отказывает. Общественное мнение вам отказывает.

– Вы забываете о письме д’Антона.

– Как обрезание д’Антона послужит вашей цели?

– Оно послужит моей шутке.

– Тогда в ней не останется ничего от шутки.

– Загляните в собственное сердце и узнаете, что творится в моем. У меня тоже черное чувство юмора. Так мне говорила первая жена. Вторая нашла способ сказать нечто подобное.

– Обрезание д’Антона лишено смысла и не сулит никакой выгоды.

– Возможно, до дела не дойдет. Возможно, он испугается и вернет мне Грейтана.

– А если не вернет?

– Тогда я получу удовлетворение.

– Именно этого они от вас и ожидают.

– Значит, я сделаю то, чего от меня ожидают, и сделаю с радостью. Их ожидания не испортят мне удовольствие.

– Повторяю: вы воспринимаете дело как слишком личное.

– Неужели я должен отказаться от удовлетворения?

– Если речь только об удовлетворении, то да.

– Хорошо, перефразирую: неужели я должен отказаться от своего векселя?

Что же, все прошло не так уж плохо, подумал Шейлок.

* * *

– Когда бы дело это совершив, могли б мы тотчас про него забыть, тогда нам нужно это сделать у меня[66], – сказала Плюрабель, подав Шейлоку письмо.

Дома она отрепетировала фразу перед зеркалом, зная, что Струлович страстный поклонник Шекспира, и надеясь таким способом добиться его согласия, а быть может, даже восхищения. Когда пришло время произнести заготовленную реплику, Плюрабель уже догадалась, что перед ней не Струлович, но не пропадать же цитате. С кем именно она разговаривает, Плюри не знала, однако суровый и враждебный вид Шейлока показывал, что человек этот уполномочен решать любые возникающие проблемы и посвящен в частные дела Струловича. Судя по костюму – адвокат, вполне возможно, специально приглашенный в связи с тем самым делом, которое ее сюда привело.

– А разве у вас без того сделано недостаточно? – спросил Шейлок.

Да, адвокат, полностью осведомленный о том вопросе, по которому она приехала. Плюрабель давно не бывала в таком хорошем настроении, как последние несколько часов, однако теперь ее обдало холодом. Если Струлович нанял адвоката и ввел его в курс дела, значит, правовому процессу, призванному впутать ее в скандал и превратить мечту об утопии в ночной кошмар, положено начало.

Плюрабель не зря потратила на свои губы целое состояние. Она послала Шейлоку самую хищную улыбку а-ля венерина мухоловка, которая имелась у нее в коллекции. Может, в суде он и зверь, но пусть трепещет, когда перед ним такая плотоядная красавица.

Как бы ни выглядела Плюри снаружи, внутри у нее царило полнейшее смятение.

В ее груди боролось два противоречивых стремления. А) Сохранить все в строжайшей тайне. Б) Придать делу столько огласки, сколько позволят заинтересованные стороны. Плюрабель была персоной в высшей степени скрытной и в то же время в высшей степени публичной. Нескромность никогда не вменялась мне в вину, подумала она; зрители восхищаются моей открытостью и сочувствуют моим бедам. В пользу конфиденциальности говорил трюизм «Слово – серебро, а молчание – золото». В пользу огласки – возможность прилюдно опозорить Струловича. Как этого достичь, Плюрабель представляла пока не вполне, однако не сомневалась, что в любых публичных дебатах он выставит себя не лучшим образом и попутно дискредитирует собственные показания. Разве можно винить Беатрис или тех, кто ей помогал, если она сбежала от такого отца и пыталась найти утешение в объятиях человека, который, разумеется, далеко не идеален, но, по крайней мере, ее любит? Плюрабель не была уверена, какой эффект вызовет поведанная д’Антоном тайна – опозорит Струловича еще больше или же просто выставит его дураком; и тот, и другой исход ее устраивал.

А что же д’Антон? На какой стороне выступал он в споре между секретностью и оглаской? Плюрабель не стала выяснять его мнение. Он и сам не знает, решила она. Если бы Плюрабель спросила, он наверняка бы ответил: «Чем меньше шума, тем лучше», но когда дело будет сделано, а Струлович посрамлен, д’Антон, несомненно, останется ею доволен. Иногда человек сам не понимает, в чем его благо.

Однако пока между Плюрабель и исполнением ее замысла стоял суровый представитель закона, оставшийся равнодушным к чарам ее роскошных губ.

– Не поймите меня неправильно, – сказала Плюрабель. – Не следует воспринимать мое предложение возместить причиненный ущерб как признание вины. Я хотела стать Беатрис другом. Дома она явно была несчастлива. Я понятия не имела, что под моим кровом девушка вступила в нежелательную связь, иначе не допустила бы ничего подобного. Мой близкий друг и советник д’Антон разделяет эти чувства, именно поэтому он мужественно соглашается на требования вашего клиента.

– Я знакомый мистера Струловича, – ответил Шейлок. – Я не работаю на него и не представляю его интересы.

– В таком случае могу я поговорить с ним лично?

– Мистера Струловича нет дома. Можете поговорить со мной. Он видит во мне свою совесть.

Плюрабель была слишком благоразумна, чтобы воскликнуть: «Совесть?! Да разве у этого человека есть совесть?» Вместо этого она сказала:

– В таком случае вы согласитесь: то, чего он просит, переходит все границы. Это причинение телесного и душевного вреда моему дорогому другу д’Антону – никак не меньше. По-моему, мистер Струлович хочет публично его унизить, а потому, чтобы удовлетворить столь странное желание, я готова, если дойдет до дела, провести мероприятие у себя в саду.