Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон

– Мероприятие?

– Насколько я понимаю, мистер Струлович и сам предпочел бы, чтобы предложенный им шаг не остался незамеченным. Если он готов вступить в дебаты о правомерности того, чего требует, с тем, у кого требует, я готова снять их диспут и показать его в своем телешоу…

– Вы ведете шоу?

Плюрабель пришла в замешательство. Она и не подозревала, что кто-то может не знать о ее телешоу. Если этот человек ничего о нем не слышал, значит, перед ней действительно непреступная и высокопоставленная личность.

– «Кулинарный советник», – сказала она.

– Кулинарная передача?

– Да, но не только…

Шейлок поднял руку, не дав ей возможности объяснить, какая еще.

– Мистер Струлович, как мне доподлинно известно, не считает себя участником спора, не видит оснований для ответных претензий, а потому вряд ли захочет привлекать телевидение. Да и друг ваш тоже. Обрезание – не кулинарное представление.

Плюрабель осенило. «Перебранка». Старый интерактивный чат давно заглох, но его всегда можно воскресить через одну из тех социальных сетей, с которыми ее связывают профессиональные отношения. Введя Шейлока в курс дела, она поинтересовалась, не понравится ли мистеру Струловичу такая идея.

– С некоторой уверенностью могу заявить только одно: мистеру Струловичу вряд ли понравится, что его требование возместить ущерб приравнивают к перебранке.

– Я понимаю, – поспешно вставила Плюрабель, – и ни в коем случае не хочу приуменьшать нанесенный ему ущерб. Как раз наоборот. Поэтому и предлагаю сделать из этой истории событие.

– Вы что, намерены устроить вечеринку?

– Если дойдет до дела, если Грейтан не вернется с Беатрис, – а все мы, естественно, горячо надеемся, что он вернется, – то да, я готова сделать настолько много или же настолько мало, насколько сочтет уместным мистер Струлович. Просто хочу, чтобы все прошло самым приятным для обеих сторон образом. Если мистер Струлович имеет что-либо против моего дома и предпочел бы не переступать его порог…

– Почему бы ему не переступать порог вашего дома?

На мгновение Плюрабель смутилась.

– Ну, понимаете…

– Потому что он служил гнездом разврата?

– Вы на меня клевещите.

– В таком случае вам нечего опасаться.

– Мне и так нечего опасаться.

– Очень уж вы торопитесь довести дело до конца. По-моему, ваша поспешность свидетельствует о виновности. Однако продолжайте. Если мистер Струлович предпочитает не переступать порог вашего дома…

– Я разобью в саду шатер.

– Думаете, мистер Струлович проводит различие между вашим домом и вашим садом?

– Я не знаю, что он проводит, а чего нет. Просто пытаюсь быть любезной.

– А канапе будут?

– Если он предпочитает канапе, то да.

– Я по-прежнему не понимаю, почему вы так стремитесь предать огласке то, что сами же назвали унизительным для своего друга.

– Потому что хочу показать, насколько глубоко сожалею о случившемся.

– Ваш дух высокий радует меня[67], – произнес Шейлок, отводя глаза.

Плюрабель, умевшая определить, когда ей делают комплимент, слегка наморщила губы. А приятель Струловича не лишен своеобразного сурового обаяния, подумала она. Его обаяние не походит на обаяние д’Антона или Барни. Перед ней стоял мужчина совсем иного сорта – холодно неприступный и, если уж на то пошло, отталкивающий, нелюбезный и даже высокомерный, однако Плюрабель была по горло сыта доступно-привлекательными мужчинами – похожими на сказочных принцев поклонниками, которые выстраиваются в очередь, чтобы угадывать каждое твое желание и всячески угождать. С этим мужчиной ей самой придется угадывать. Эротического влечения она к нему не испытывала – слишком стар. Но если рассматривать его в качестве отца, – а Плюрабель никогда не была особо высокого мнения о том отце, которого дала ей природа, – то да, она готова вновь почувствовать себя маленькой девочкой, старающейся завоевать его любовь.

– А у вас есть дети? – спросила Плюри.

Струловичу снился сон. Джессика с Беатрис – обеим лет по девять – резвились в пластмассовом детском бассейне у него в саду, брызгая друг в дружку водой. Солнце освещало их юные тела – тела не сирен, а девочек-лягушат, которые не пытаются завоевать внимание кого бы то ни было, даже собственных отцов, растянувшихся в шезлонгах и потягивающих ледяное пиво. Было ли когда-нибудь время такой невинности? Да, во сне у Струловича было.

Кей поливала цветы из шланга, который извивался, как змея, потому что кран повернули до предела. Лия стояла рядом и смеялась своим тягучим венецианским смехом. Сам Струлович не был невинен, а потому желал их обеих. Две еврейские жены, две еврейские дочери – неудивительно, что родители, играющие в тени в карты, им довольны.

Шейлок спал. У себя во сне Струлович мог делать с ним все, что пожелает, а желал он, чтобы Шейлок лежал без сознания. Интересно, ему тоже снится сон? Две еврейские жены, две еврейские дочери?..

Сон древнего Струловича затопили слезы. Расплавленные слезы цвета золота.

По кому?

Во сне определить трудно.

* * *

– Какие новости с Риальто? – спрашивает д’Антон у секретаря.

Ответ всегда один и тот же:

– Никаких.

К лицу д’Антона приливает краска.

Струлович спрашивает своего секретаря о том же и получает тот же ответ.

В его лице уже несколько дней ни кровинки.

* * *

Предоставленный самому себе, Шейлок бродил по дому, разглядывая картины. Он вырос в красивом городе, однако чувствовал, что отгорожен от его великолепия. Значительная часть произведений искусства хранилась в церквях, – точнее, значительную часть произведений искусства и составляли сами церкви, – а восхищаться ими он не мог. Если краем глаза Шейлок замечал что-нибудь прекрасное, то держал это при себе и не рассказывал даже Лии – не хотел, чтобы другие подумали, будто он желает обладать тем, что ему не принадлежит.

Даже здесь, в доме Струловича, где никто его не видел, Шейлок стеснялся смотреть на картины. Роль восхищенного зрителя не вязалась с его яростным недоверием ко всему окружающему. Если полюбить созданное людьми, того и гляди полюбишь самих людей.

Поэтому Шейлок неохотно выделял из висящего на стенах то одно, то другое. Вот небольшая обнаженная натура Марка Гертлера, розовая и дерзкая, христианское тело, выставленное на обозрение любопытному еврею, но по-прежнему недосягаемое. Несколько рисунков углем Дэвида Бомберга, изображающих разрушенные войной английские церкви. Парочка ранних произведений Люсьена Фрейда, которые, должно быть, до сих пор оцениваются в кругленькую сумму, жестоких и неумолимых, однако, на взгляд Шейлока, лишенных еврейской чуткости – похоже, художник обменивался с англичанами фрейдистскими намеками. Если это еврейские художники, то они из кожи вон лезут, чтобы угодить нееврейским критикам.