В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

Когда-то меня не было. Тоже интересная, а по вечерам даже мучительная проблема. Тщеславная подоплека любви в эти минуты становится особенно очевидной.

Пора уже как бы заканчивать, но почему-то никак не удается. Так бывает. Тебя уже не любят, а ты переживаешь, не видят, а ты красуешься, не слышат, а ты говоришь, не препятствуют, а ты идешь напролом. Интересная жизнь!

Еще будет послесловие. Но его напишут другие. Или не напишут. Или никто не прочитает. А и прочитает – ни черта не поймет. То есть поймет, но не так. Еще и другим перескажет. Те в свою очередь тоже. Такая белиберда получится. Вот так.

Но если после всего все это ты не назовешь жизнью, то ты хоть и не самый последний, но – идиот.

Женщина пришла домой и легла спать. Когда она проснулась, дом был полон гостей. Вечнопростуженный за стеной по-свойски сморкался.

Она встала. За окном какой-то парень пригибал к себе шею сирени. Подрагивали сумерки.

Надо было незаметно пройти в ванную, помыться и надеть приличное. После воссоединения двух квартир специально для нее прорубили в ванную отдельный ход из спальни. Вся операция не составляла труда.

Ванная была возбуждена шумом чужой с верхнего этажа воды. Нос крана отвернут от раковины. Муж любил заплескивать себе под мышки и на грудь воду и ухать.

Она разделась и в который раз удивилась себе нагой.

Комната с гостями жила автономной дымно-электрической жизнью. В бокалах испарялось вино.

Первой ее заметила Курицына из параллельного «б», у которой был когда-то необидный скучный роман с ее мужем. Она была подслеповата, но быстроглаза.

– Ха-ха-ха! – засмеялась Курицына и ударила вилкой о бокал.

– А вот и Маруся! – крикнул муж, перестав увлекаться расслаиванием восхитительно сочной бараньей ноги. Две чьи-то вилки скрестились на ломте, напоминающем мгновение заката… – Хозяйке место! Прошу всех-всех ее любить и жаловать.

Все были рады ей, хотя некоторых женщин она видела впервые.

Сынишка незаметно оказался у нее головой на коленях. Она вспомнила, что любит его непрерывно. Потерла мочку его уха, погладила глаза. Спросила тихо:

– Не хочешь спать? – с ударением на последнем слове.

Он еще сильнее зарылся щекой в платье между ее ног.

– Какое ты чудовище оставил мне сегодня на подушке! Это что?

Сын показал плечами, что сам не знает. Женщина засмеялась и поцеловала его в затылок.

– Так выпьем, что ли, за эту жизнь, будь она неладна, и за все другие жизни, будь они все неладны! – крикнул муж и отпил. Все выпили и посмотрели друг на друга застенчиво. Разговор распался, как недолепленый снежок, и стал подтаивать с разных сторон.

– Зачем «Луиза Миллер»? – страстно спрашивала соседа дама с вываливающимися голубыми глазами. – Я хочу хотя бы узнать, что это?

– Мне вообще стало стыдно там существовать и получать свои сраные деньги, – ответил вислоусый мужчина, водя вилкой по пустой тарелке.

– Какая-то четвертого сорта вещь! – вскричала дама, и на щеках ее выступили пятикопеечные пятна. – Мы ее даже не проходили.

– А вы слышали, какой вчера ультиматум учинил наш мэр? – вдруг поверх всех голосов спросил муж. Его медленно проговариваемый юмор заключался в том, чтобы ввернуть во фразу слово другого стиля или же просто не совсем к месту и приставить к нему культурную, криво отражающую аналогию. – Его речи мне в последнее время напоминают секстины. Знаете, когда на концах строк повторяются в разном порядке одни и те же слова?

Внезапно погас свет, но тут же зажглись заранее приготовленные свечи. В разговоре вновь образовалась пауза. Некоторые перешли на шепот.

– Скажи, почему, – услышала женщина почти у самого уха, – то, что у русского – ерничество и боль, то у еврея – цинизм?

Ответом был тихий мужской смех. И после паузы:

– Почему мы октябрята? Потому что потому!

– Какие вы! – возмутился женский шепот. – Не с кем серьезно поговорить.

– А я вам говорю – секстины! – оживленно отозвался муж, хлопнувший, пользуясь затмением, еще стопку.

У соседей часы заиграли Мендельсона. Курицына попробовала тихо заплакать. Муж выпускал в окно дым. Все погрузилось в таинство закусывания.

Женщина разрезала положенный ей на тарелку кусок ноги и ела по очереди с сыном.

– Книжку, что ли, прочитать, – сказал некто бесполый, как имя Валя. Гости облегченно засмеялись и стали щелкать зажигалками.

Женщина отнесла сына в кровать, рассказала ему сказку, а когда вернулась, легкая и нежная, гости уже танцевали.

Муж Курицыной танцевал с Курицыной и то и дело отводил зад в знак устаревшей галантности. Женщина взяла остаток холодной ноги и стала терзать ее зубами.

Ей представилось, что она голая, в шкуре, у костра, в пещере. А напротив нее тот человек, с которым она провела весь день и из-за которого немного устала. Он улыбался, как будто еще не научившись говорить на языке ее племени. Ей было приятно, а ему и подавно. Он пригласил ее на танец, хотя неизвестно, играла ли для них музыка и существовала ли тогда вообще музыка.

Вдруг музыка прервалась и все кончилось. Женщина растерялась. Ей стало стыдно воспоминания.

Но звезды булькали в ночном котле, ртутно перекатываясь, мужчина напротив смотрел влюбленно, не умея постичь языка ее племени, а она была первобытно раздета, что виделось ей из будущего прелестным бесстыдством.

– Всякий придет к храму, и лучше, чтобы это случилось рано, чем поздно, – сказала Рыжикина, потерявшая недавно надежду на любовь.

– Все там будем, и лучше позже, чем раньше, – ответил через плечо супруги Курицын.

Муж смотрел на женщину одним глазом через бокал. Изображая проницательность. Женщина нежно улыбнулась ему.

Бесполый подрезал ножницами колючки столетника. Работа увлекала его. Иногда он брал на язык проступившую капельку:

– Фу! Горько!

Женщина пошла заварить чай, но звуки чьих-то поцелуев на кухне вернули ее обратно. Кто-то уже поставил кубинскую песню про голубку, обожаемую ею с детства. Она пригласила мужа.

– Представляешь, – сказала она, послушно ему переступая в танце, – сегодня вагоновожатая в трамвае была настолько беременной, что ее пришлось прямо с линии отвезти на скорой.

Муж засмеялся и сказал, что еще хочет выпить. Она принесла бокалы, и они выпивали, продолжая танцевать.

Так бы они, наверное, и допили это вино, танцуя под кубинскую песню. Но тут дверь раскрылась и вошел человек, с которым она провела сегодня весь день. В руках у него был букет стосвечовой сирени. Он улыбался слишком знакомо. Слишком очевидно было, что он не сейчас улыбнулся, а продолжает улыбаться неизвестно когда и по какому поводу начатой улыбкой.