В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

– А вот и Петя! – воскликнула Курицына и ударила вилкой о бокал.

Петя. Он – Петя. И откуда эта Курицына всегда знает, как кого зовут?

Из тусклого зеркала у входа на меня посмотрел бомж с короткой щетиной. Ее можно было принять за стиль, если бы не серое, набрякшее в лесных канавах лицо, которое хотелось прикрыть салфеткой. Собственная физиономия никогда не была мне верным другом. Жена читала в нем сводку о проведенной ночи, начальство узнавало о зреющей ненависти раньше, чем я сам. Постепенно я отучился врать, это становилось бессмысленно.

Паутина к джинсам прилепилась, видимо, с утра. Серебряный жучок успел высохнуть и притворялся заклепкой.

Гриша заметил меня издалека и, когда я подошел, опустил на стойку кружку пива, потом профессионально разорвал пакетик и высыпал в блюдце соленый арахис. На какой-то миг пакет в его руках показался мне вьюнковым бражником, африканской бабочкой, которую жизнерадостный дебил украл из коллекции, потому что ему нравился хруст насекомого. Этим нелепым видением я был обязан, конечно, жуку, которого успел скинуть на пол. В юности я любопытствовал по поводу насекомых, но не думал, что когда-нибудь они станут мне ближе и понятнее, чем люди. Впрочем, и раньше, всякий раз, когда Гриша небесным движением разрывал липкий целлофан, к горлу подкатывала тошнота, точно я присутствовал на учебной демонстрации казни. Сейчас тело отозвалось непроизвольной судорогой, что Гриша, не сомневаюсь, заметил. Но у него была хорошая выучка.

«Давно не был», – сказал он, наливая себе стакан минералки.

«Я маму похоронил».

Бармен посмотрел на меня внимательно и, как мне показалось, с недоверием. Неужели ему встречались типы, специализирующиеся на подобных шутках? В глубоко сидящих глазах Гриши трудно было уловить какое-либо выражение. Сам он напоминал увеличенного младенца – с вздутыми щеками, яблочным румянцем и аккуратной стрижкой, которую в мое время называли «канадкой». Вот только эти глаза филина… Наличествуя, они при этом словно бы отсутствовали. Как погасшие фары.

«Сочувствую, – сказал Гриша. – Сделать потише?»

«Не надо. Нормально».

Пока звучит музыка (я узнал Нино Рота), у меня еще есть шанс. Музыка умеет сбить с толку или, напротив, расставить все по местам. Я еще надеялся, и Нино Рота был кстати.

Пластмассовый стул оказался игрушечно легким, я едва сохранил равновесие. Лицо на всякий случай сотворило клоунскую гримасу «что такое?», однако пара в дальнем углу была занята поцелуем. Я вдруг подумал, что совершенно не понимаю, зачем пришел в это кафе и точно ли мне хочется пива?

С продуманной рассеянностью я огляделся. Тени от плафонов, висячих цветов и дизайнерских карнизиков с соломенными фигурами, обычными для сельского кафе. Но сейчас я заметил, что куклы таращатся на меня с глупо-восторженным выражением, точно я был их папой, которого до того они знали по легендам доброй матушки. Шторы шевелились, сопротивляясь теплому ветру кондиционера, возникало ощущение чьего-то тайного присутствия. Все это было неприятно. Вряд ли я здесь расслаблюсь. Вряд ли мне вообще удастся почувствовать когда-нибудь прежнюю безмятежность, которая, как я теперь понял, была проявлением исключительного доверия миру. Возвышающий обман плох тем, что проходит и что в него нельзя вернуться.

Пиво было теплое, почти комнатной температуры. Это огорчило меня больше, чем того стоило, как нарушенное честное слово, как будто именно в этом пустяке я собирался найти если и не любовь, то милость, и мне отказали. В соседнем зале за плотной дверью гуляла компания, послышался звон разбитого стекла. Гриша остался невозмутим. Серьезные, значит, сидели люди, оплатили все, вплоть до сезонного землетрясения.

Никак не удавалось привыкнуть к своему нынешнему положению. Раньше, особенно в молодости, я огорчался, если трое из нашей неразлучной четверки показывались на другой стороне улицы и разговор их свидетельствовал о том, что дружба нисколько не пострадала от неполного комплекта. Обидно было, если вчерашний знакомый, после вечерних эйфорий, только вежливо кивал.

Теперь я боялся, что меня могут заметить и опознать.

Сигареты еще ночью отсырели, лишь с наступлением новой темноты я решился выйти в поселок.

Очередная затяжка доставила небывалое удовольствие. С ней наступило несколько мгновений покоя, как будто я успел поговорить с близким и надежным человеком. Вот почему приговоренные просят перед смертью закурить. Не такой уж это, оказывается, штамп. Глоток свободы, контактное подключение к безымянной интимности. А из человеческого ничто уже не может помочь.

Я потянулся за третьей сигаретой, когда заметил, что Гриша, полуобернувшись, набирает номер на мобильнике. Лампа, встроенная в потолок, осветила трогательную лысинку у вчерашнего бойца Син-до Рю.

«Здесь», – сказал Гриша в трубку. Это было первое слово, я не ошибся. Не «привет, Цапля» (так он звал свою подругу), не что-нибудь вроде «это я». Так подают условный сигнал. Других слов не требовалось. А их почти и не было.

«Я думаю, минут пятнадцать у вас есть, – тихо сказал Гриша. И после паузы: – Лады».

Ах, Гриша! Меня обожгло не то, что глупо пойман, но что просчитался, не взял в расчет одну тысячную долю Гришиного присутствия в моей жизни. Нельзя быть высокомерным.

Еще одна несуразная и никчемная мысль мелькнула (разве место ей, даже мелькнувшей, в моих-то обстоятельствах?) – шпиона бы из меня не вышло. Для этого нужно обладать врожденной подозрительностью. Я не умею прочувствовать нутром, по-настоящему, что нет ни одного (ни одного!) места на земле, где человек был бы в безопасности. Воображение говенно воспитано, слишком много заложили в него картин любви и домашнего очага. Кроме того, все мы выросли на счастливых финалах, а поэтому последний, железный мускул в душе в нужную минуту не срабатывает. Он, скорее всего, и отмер давно в процессе эволюции как хвостик.

А ГУЛАГ и война… По лицам мы читать не умели, суровые же картины пришли к нам позже, когда сказки и радио уже сотворили свое дело и усыпили биологию. Потому я и в кафе зашел, уверенный, что этим домиком с музыкой щупальца возмездия пренебрег у т.

Но страх, страх оставался. Его знают даже счастливейшие из младенцев, обмирающие от ночных теней и стуков.

Я уже научился пользоваться страхом, не впадая в панику. Конечно, Гриша может вырубить меня одним движением и уложить отдыхать в подсобку до приезда милиции или бандитов (черт его знает, кому он из них служит?). Но сценарий, видимо, был другой. Не говоря о том, что Гриша способен был по неосторожности убить (уж это-то они про него знали). Однако им нужна была Алина сумка. Без меня им ее не найти.

Положив в пепельницу недокуренную сигарету, я направился мимо барной стойки к служебному туалету (другого здесь не было). В этом мне Гриша, я думаю, не откажет. Не должен. Все же вроде как старый знакомый. До времени играть надо по правилам.