Гражданская война и интервенция в России - Василий Васильевич Галин

сил, противоборствовавших на фронтах гражданской войны. Однако в ожесточенной битве тогда сошлись не только «красные» и «белые», был и еще один участник, который по численности в разы превосходил обе противостоящие армии, вместе взятые, и представлял для них угрозу гораздо большую, чем каждая из них друг другу. Склоняясь перед силой этого участника, Ленин признавал, что «в последнем счете именно… колебания крестьянства, как главного представителя мелкобуржуазной массы трудящихся, решали судьбу Советской власти и власти Колчака — Деникина»[1042].

«Война между Белой и Красной армиями, как таковыми, — подтверждал значение этой силы историк В. Кожинов, — имела, в конечном счете, гораздо менее существенное значение, чем воздействие и на белых, и на красных всеобъемлющего «русского бунта»»[1043]. «Колебания линии фронтов в гражданской войне, — подтверждал ген. Головин, — почти всегда совпадали с колебаниями в крестьянских массах»[1044]. Ллойд Джордж констатировал этот факт одной фразой: «Русский крестьянин решает»[1045].

Русский бунт

Не приведи Бог видеть русский бунт,

бессмысленный и беспощадный.

А. Пушкин[1046]

С началом революции в низах воцарились «дичайшая анархия, лишенная всех сдерживающих начал», «всеобщий развал, ставший подобным природному бедствию…, гражданская война выросла из хаоса и далеко не сразу приобрела черты двухполюсности. Есть основание всерьез задуматься, — приходит к выводу историк В. Булдаков, — а существовала ли она в ставшем хрестоматийном виде где-либо вообще, кроме перевозбужденных «красных» и «белых» голов и написанных под влиянием их эмоций учебников?»[1047]

«Страна развалилась, и фактически в каждой деревне была своя гражданская война, зачастую не имевшая никакого отношения к идеологии красных и белых…, европейская история, — подтверждает американский историк П. Кенез, — не может привести большего примера ее влияния на политику и поведение людей»[1048].

Обледенелая анархия

О, бурь заснувших не буди,

Под ними Хаос шевелится

Ф. Тютчев[1049]

Именно эта мысль остановила декабристов в 1825 г. от обращения к народным массам. Простояв на морозе на Сенатской площади, декабристы так и не тронулись с места. Их выступление вошло в историю, как «Стоячая революция!»[1050] Причина этой пассивности, по словам декабриста В. Штейнгеля, заключалась в том, что «в России революция в республиканском духе еще невозможна: она повлекла бы за собой ужасы. В одной Москве из 250 тыс. тогдашних жителей 90 тысяч было крепостных, готовых взяться за ножи и пуститься во все неистовства…»[1051]. «Трудно сказать, что произошло бы с Россией в случае удачи этого восстания, — подтверждал историк А. Керсновский, — Обезглавленная, она бы погрузилась в хаос, перед которым побледнели бы и ужасы пугачевщины. Вызвав бурю, заговорщики, конечно, уже не смогли совладать с нею. Волна двадцати пяти миллионов взбунтовавшихся рабов крепостных и миллиона вышедших из повиновения солдат смела бы всех и все…»[1052].

Примером мог служить бунт военных поселян времен Николая I, который приводил шеф жандармов А. Бенкердорф: «Военные поселяне, возбуждая друг друга, дали волю своей ненависти к начальству и бросились с яростью на офицеров и врачей. Все округи огласились общим воплем, требовавшим смерти офицерам…, всякий кто не мог спастись от них скорым бегством, был беспощадно убиваем…»[1053].

Популярными, с тех времен, стали слова В. Белинского: «Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ, а в кабак побежал бы пить вино, бить стекла и вешать дворян»[1054]. Именно страх перед народной стихией определял крайний консерватизм внутренней политики Николая I, который в 1846 г. замечал: «Мне кажется, что комюнизм, ибо он точно есть, мужики там поняли по своему, то есть резать помещиков при первом законном предлоге. Здесь (в Галиции) оно хорошо, но опасно дать этому развиться»[1055].

В 1857 г., после поражения России в Крымской войне, К. Кавелин писал А. Герцену: «Недовольство всех классов растет… Какое то тревожное ожидание тяготит над всеми, но ожидание бессильное: словом все признаки указывают в будущем, по-видимому, недалеком, нас ожидает страшный катаклизм, хотя невозможно предсказать какую он примет форму и куда нас поведет». Рязанский предводитель дворянства сообщал министру внутренних дел: «Неизвестно, что нас ожидает в будущем, тем более что войск, кроме двух батальонов, во всей губернии нет. Все распущенные из полков солдаты рассыпаны по деревням и при первом случае станут во главе всякого беспорядка»[1056]. Неслучайно крестьянские «бунты» того времени имели такое «капитальное значение в истории крестьянской реформы» 1861 г.[1057]

В 1880 г. вспышка революционного террора, последовавшая за русско-турецкой войной, привела в смятение высшие сословия. «Если бы русский народ, — писал в тот год К. Леонтьев, — доведен был преступными замыслами, дальнейшим подражанием Западу или мягкосердечным потворством до состояния временного безначалия, то именно те крайности и те ужасы, до которых он дошел бы со свойственным ему молодечеством, духом разрушения и страстью к безумному пьянству, разрешились бы опять по его же собственной воле такими суровыми порядками, каких мы еще и не видывали, может быть!». «Для спасения России» он призывал: «…подморозить хоть немного Россию, чтобы она не «гнила»…»[1058].

Эту попытку осуществил министр внутренних дел империи М. Лорис-Меликов, который после подрыва террористами Зимнего дворца 5 февраля 1880 г. был назначен фактическим диктатором России. Для ее успокоения, он в частности применил полевой устав к политическим делам. И Россию действительно «подморозили». Не случайно Д. Мережковский позже писал, что: «Русская монархия… — обледенелая анархия»[1059]. Обер-прокурор Святейшего Синода К. Победоносцев в 1900 г. убеждал Николая II, «что продление существующего строя зависит от возможности поддерживать страну в замороженном состоянии. Малейшее дуновение весны и все рухнет»[1060].

Своеобразие русского крестьянства определялось теми отличиями, которые выделяли его положение на фоне представителей того же сословия в странах Запада. Указывая на эти отличия, во время своего путешествия по России, Дж. Флетчер в 1591 г. писал: «Можно поистине сказать, что нет слуги или раба, который бы более боялся своего господина, или который бы находился в большем рабстве, как здешний простой народ, и это вообще, не только в отношении к царю, но и его дворянству, главным чиновниками всем военным…»[1061].

Действительно, подтверждал историк Керсновский, сравнивать положение низших сословий в России и в европейских странах было невозможно: «Мы пользуемся термином «рабство», как наиболее точно и правдиво передающим смысл «крепостного права» — термина слишком расплывчатого, как бы «вуалирующего» действительность и дающего даже основания некоторым исследователям сравнивать русскую «барщину» с «барщиной» европейской и пытаться даже искать с ней какую-то аналогию («у нас, мол, крепостное