Гражданская война и интервенция в России - Василий Васильевич Галин

или совсем не ценится… Но, конечно, если государственная власть считала, что для нее самое удобное держать три четверти населения не в положении людей граждански равноправных, а в положении взрослых детей (существ особого рода), если правительство взяло на себя роль, выходящую из сферы присущей правительству в современных государствах, роль полицейского попечительства, то, рано или поздно, правительство должно было вкусить прелести такого режима»[1082].

«Социальная сегрегация» консервировала развитие крестьянства на уровне эпохи раннего Средневековья. Русское крестьянство в политическом, экономическом и умственном плане было сегрегировано даже в большей степени, чем северо-американские негры. Например, в конце XIX в. доля умеющих читать и писать русских крестьян была почти в 3 раз меньше, чем у американских негров[1083].

И этой «социальной сегрегации» было подвержено более 80 % населения России, для сравнения в США, где сегрегации по расовому признаку подверглись негры, их доля на момент отмены рабства составляла всего около 10 % населения страны. Указывая на эту особенность России, М. Вебер в 1905 г. отмечал, что в ней миллионы крестьян «образуют класс колонов таких масштабов, которые знали разве что Древний Египет и Римская империя»[1084].

Чтобы крестьянин не сбежал от такого «освобождения», оно было сделано лишь частично — в 1861 г. крестьянин освобождался только от личной крепости, но его крепость к земле, связанная дополнительно круговой порукой, по выплате податей, оставалась. Моральную основу социальной сегрегации, как и прежде крепостного права, обеспечивало «русское православие, которому русский народ обязан своим нравственным воспитанием, — и которое, отмечал Бердяев, — не ставило слишком высоких нравственных задач… Русскому человеку было прежде всего предъявлено требование смирения… Смирение и было единственной формой дисциплины личности…»[1085].

Огромное значение играл и авторитет традиционного «политического обряда», под которым, по словам ген. Головина, понималась формула «За Веру, Царя и Отечество». «Для того чтобы понять, какую громадную роль в психологии этих масс мог играть «обряд», — пояснял Головин, — нужно только вспомнить первенствующее значение, которое занимает «обряд» в области религиозных чувств тех же масс»[1086]. «Царская власть, — подтверждала британская Daily Chronicale, — обладает какими-то мистическими и отеческими свойствами, неотразимо действующими на душу русского народа»[1087].

От отчаяния крестьянское население спасал лишь «гибельный напиток», которым государство, как отмечал последний министр финансов империи П. Барк, целенаправленно спаивало его: оно «поощряло пьянство и этим наносило ущерб благосостоянию народа…», «пьянство увеличивалось с невероятной быстротой. Государство, которое заменило откупщиков, эксплуатировало еще больше, чем они, слабость земледельческого населения»[1088].

Последним и решающим инструментом, удерживавшим крестьян в повиновении, являлась сила или точнее, пояснял Витте, — «престиж силы», «сознание силы»[1089]. «Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия», введенное указом от 14 августа 1881 г., предусматривало следующие меры особого положения: а) особые правила, б) усиленная охрана (1 год), в) чрезвычайное положение (6 мес.) и г) военное положение[1090]. В 1881 г. охрана была распространена на территории, где проживало 32 млн. человек[1091].

«Треть России находится в положении усиленной охраны, то есть вне закона, — указывал в своем письме Николаю II в 1902 г. Л. Толстой, — Армия полицейских — явных и тайных — все увеличивается… Везде в городах и фабричных центрах сосредоточены войска и высылаются с боевыми патронами против народа»[1092]. «Именно в конце XIX-начале XX века, в годы царствования Николая II участие войск в подавлении народных восстаний приобрело массовый характер, — подтверждает В. Изонов, — Военные газеты писали: «Казармы опустели, войска живут по деревням, по фабрикам, по заводам, военные начальники сделались губернаторами»»[1093].

* * * * *

Описывая отношение крестьян к своему положению, М. Бакунин в 1873 г. писал: «Народ наш глубоко и страстно ненавидит государство, ненавидит всех представителей его, в каком бы виде они перед ним ни являлись… Он находится в таком отчаянном положении, что ничего не стоит поднять любую деревню…»[1094]. «Русский народ всегда иначе относился к власти, чем европейские народы, — он всегда смотрел на власть не как на благо, — подтверждал Л. Толстой, — а как на зло…»[1095].

Причиной этого, по мнению лидера крестьянской партии эсеров В. Чернова, являлся тот факт, что «Российское государство не было результатом органического строения снизу, выражавшегося в укреплении общественных связей внутри самого населения, оно казалось людям сетью, наброшенной на страну сверху и им это было… чуждо»[1096]. «Нет пределов смиренному терпению многострадального русского народа. Государственная власть всегда была внешним, а не внутренним принципом для безгосударственного русского народа, — подтверждал Бердяев, — она не из него созидалась, а приходила как бы извне, как жених приходит к невесте. И потому так часто власть производила впечатление иноземной, какого-то немецкого владычества»[1097].

Именно «накопившееся недовольство и ненависть, отсутствие чувства единения между обществом и правительством, которое со времен Московского царства относилось к народу как чужеземный завоеватель…, — подтверждал один из лидеров польского национального движения Р. Дмовский, — являются причиной острого конфликта между представителями населения и власти…»[1098].

В ХХ в. «русский бунт» был разбужен Первой русской революцией 1905 г. Его особенности М. Покровский связывал с «реставрацией крепостничества»[1099] в 1880–90 гг., воскресившей и «крепостную идеологию во всех ее чертах — в том числе и психологию крепостного бунта»[1100]. Уже с конца XIX в. стал наблюдаться постоянный «рост числа крестьянских восстаний и бунтов. В 1900–1904 гг. таких событий было отмечено 1205 (столько же, сколько за предыдущие 20 лет)». «В июне (1905 г.) участились сообщения, что крестьяне прекращают работу на поместных землях, что помещики требуют в помощь армию, что идут аресты. Но сопротивление крестьян, — замечал М. Вебер, — сломить не удается»[1101].

«В 1905–1907 гг. число крестьянских выступлений достигло в среднем 8,6 тысячи в год! Более 70 % из них были связаны с земельными отношениями, и главным требованием крестьян был захват помещичьих земель. За эти три года было сожжено и уничтожено около 4000 имений»[1102]. Кроме этого, «из самых разных губерний поступают сообщения об обструкции налогам со стороны крестьян»[1103]. В 1905 г., в первом номере «Народной свободы» лидер российских либералов Милюков провозглашал: «От настроения нейтральных элементов в значительной степени зависит судьба русской революции… Оттуда, из этих низов, выходят погромы и аграрные пожары… Туда надо идти, чтобы иметь право пророчествовать о будущем русской революции»[1104].

Наглядную картину бунта передавали письма саратовского губернатора П. Столыпина своей жене: «В уездах все та же пугачевщина, каждый день несколько убитых и раненых. Точно война…»[1105]. «Пугачевщина растет — все уничтожают, а теперь еще и убивают… Войск совсем мало, и я их так мучаю, что они