Эпоха невинности - Эдит Уортон

И затем внезапно в его поле зрения попало совсем иное, одухотворенное, лицо. Он увидел его, когда как раз начинал свой путь от крайней точки маятника — к дверям, в толпе тех, похожих друг на друга, созданий — худых и круглолицых, усталых и бодрых, кротких и настороженных.

Это был молодой человек, бледный, полуживой от жары, или забот, или от того и другого вместе, но тем не менее его лицо было более оживленным и осмысленным. Или это казалось так из-за того, что он был не таким, как остальные? Арчер на мгновение ухватил нить памяти, но она тут же порвалась и уплыла вместе с исчезнувшим лицом — по-видимому принадлежавшему какому-нибудь иностранному коммерсанту, выглядящему вдвойне иностранцем на фоне захолустного облика Бостона. Он исчез в потоке прохожих, и Арчер продолжил изображать маятник.

Он не хотел вынимать часы из кармана на виду у всего отеля и не мог сообразить, сколько прошло времени. Раз мадам О ленская так долго не появляется — значит, она столкнулась с гонцом или он подкараулил ее. При этой мысли его опасения приняли паническую форму.

«Если она сейчас же не вернется, я пойду за ней», — решил он.

Двери снова открылись, и она возникла рядом с ним. Они сели в кеб, и, как только они тронулись, он взглянул на часы.

Она отсутствовала три минуты.

Плохо пригнанные стекла так дребезжали, что разговаривать было невозможно, и, громыхая колесами по булыжной мостовой, карета повезла их на пристань.

Сидя рядом на скамейке полупустого парохода, они поняли, что у них едва ли есть что сказать друг другу, или, вернее, то, что они хотели сказать, уже само по себе было сказано блаженным расслабленным ощущением того, что они наконец-то остались наедине.

Когда гребные колеса начали разворачиваться, а корабли и берега скрылись в знойной дымке, Арчеру показалось, что старый знакомый реальный мир тоже растаял. Он страстно желал спросить Оленскую, чувствует ли она то же самое — то, что они пустились в долгое плавание, из которого, может быть, не возвратятся никогда. Но он побоялся сказать это или что-то другое, что могло бы разрушить ее хрупкое доверие к нему. Он не хотел этого. Бывали дни и ночи, когда воспоминание об их единственном поцелуе нестерпимо горело у него на губах, а вчера по дороге в Портсмут мысль о ней жгла его изнутри, как огонь… Но сейчас, когда она была рядом с ним и они уплывали в неизвестность, между ними, казалось, возникла такая глубокая духовная близость, что любое прикосновение могло ее безвозвратно разрушить.

Как только пароход покинул гавань и вышел в открытое море, на них повеял легкий ветерок. Залив превратился в сплошную волнистую рябь — длинные маслянистые волны пенились белыми гребешками. Удушающий туман все еще висел над городом, но впереди лежал бодрящий мир кружевных вод и освещенных солнцем далеких маяков. Откинувшись спиной на поручни, Оленская вдыхала прохладу полураскрытыми губами. Ее шляпа была обернута длинной вуалью, но она не закрывала ее лица, и его безмятежно-веселое выражение поразило Арчера. Казалось, она отнеслась к их путешествию как будто это само собой разумелось, и не только не боялась неприятных встреч, но даже (что, может быть, было еще хуже) возможность этого вызывала у нее излишне приподнятое настроение.

В довольно бедном ресторане, где, он надеялся, они будут одни, сидела шумная компания весьма безобидных с виду молодых людей учителя на каникулах, пояснил хозяин, — и сердце у Арчера упало, когда он представил, что им с Оленской придется беседовать в такой обстановке.

— Это безнадежная затея — я попрошу, чтобы нам накрыли отдельно, — сказал он, и О ленская, не возразив ни слова, ждала, пока он вернется.

Комната выходила на длинную деревянную веранду; за окнами виднелось море. Здесь тоже было голо и прохладно; стол был накрыт грубой клетчатой скатертью, на которой стояла банка маринованных огурчиков и пирог с голубикой. Невозможно было представить себе более непритязательный cabinet particulier[82]для ищущей уединения пары; и Арчеру показалось, что в слабой улыбке, с которой Оленская опустилась на стул напротив, мелькнуло чувство облегчения. Женщина, которая сбежала от мужа — и как говорили, с другим мужчиной, — должна была овладеть искусством принимать все как ни в чем не бывало; но в ее самообладании было нечто такое, что не давало ему иронизировать.

Она была такой спокойной, так просто, без малейшего смущения отметала условности, что ей удалось внушить ему: желание уединиться является совершенно нормальным для двух старых друзей, которым так много надо сказать друг другу…

Они трапезничали не торопясь, с долгими паузами, сменявшими стремительные всплески беседы. Словно рассеялись колдовские чары и наконец стало возможным так о многом рассказать друг другу. Временами разговор затихал, и обрывки его служили лишь аккомпанементом к долгому молчанию. Арчер почти не говорил о себе — не специально, а просто боясь упустить хотя бы слово из ее повествования. Опираясь на сцепленные под подбородком руки, она рассказывала ему, как жила эти полтора года, что миновали со дня их последней встречи…

Так называемый «свет» все больше и больше докучал ей. Нью-Йорк в своей часто притворной любезности и гостеприимстве был не слишком терпим и деспотичен. Конечно, она была благодарна за то, что ее «возвращение» состоялось, но после первых кратких мгновений упоения новизной она почувствовала, что она «другая», что ценности окружавшего ее теперь мира ей безразличны. Она решила попробовать обосноваться в Вашингтоне, где, как считалось, люди были менее консервативны, и взять к себе бедняжку Медору, которая в очередной раз израсходовала запас терпения остальных родственников, а ведь именно теперь она наиболее нуждается в присмотре в связи с очередными матримониальными планами.

— Но доктор Карвер — разве вы не имеете в виду доктора Карвера? Я слышал, он жил с вами у Бленкеров.

Она улыбнулась:

— О нет, эта опасность миновала. Доктор Карвер совсем не глуп. Ему нужна богатая жена, чтобы она финансировала его проекты. А новообращенная Медора служит прекрасной рекламой.

— Новообращенная во что?

— В любого рода новые социальные эксперименты. Но, знаете, для меня это гораздо интереснее, чем слепое следование традициям — чьим-то традициям, — которое я наблюдаю среди наших общих знакомых. Довольно глупо было открывать Америку только для того, чтобы превратить ее в точную копию другой страны. — Она улыбнулась. — Вы полагаете, Христофор Колумб затеял всю эту головную боль только ради того, чтобы сходить в Оперу с семейством Селфридж Мерри?

— А Бофорт — с ним вы тоже говорите на эти темы? — внезапно спросил он, покраснев.

— Я давно его не видела. Но прежде говорила, он все понимает.

— Это как раз то, что я не раз говорил вам: вы другая. И Бофорт вам симпатичен потому, что он тоже другой. — Он обвел взглядом пустую комнату, потом посмотрел в окно на пустынные берега, где выстроились в ряд безупречно белые деревенские домики. — Мы чертовски скучны. В нас нет характера, разнообразия, красок. Интересно, — спросил он вдруг, — а почему вы не уезжаете назад?