Кащеева наука - Юлия Рудышина

— Долго я за тобой гонялся, а как получил — скука вновь смертная… — пожаловался водяной, зевнув. — Пришла бы сразу, я бы родителей отпустил. А теперь поиграть хочу.

— Во что поиграть? — Я растерянно усмехнулась, представив салочки или городки под водой.

— А ты не смейся, не смейся, как бы плакать не пришлось! Загадки я люблю. Вот и придется тебе тепереча из семи дев, лицом и платьем одинаковых, матушку свою выбирать! Коль узнаешь, где она, то получит свободу Милославушка… А нет — навеки моей останется! Хорошую я игру придумал?

И захихикал подленько, в ладоши захлопав.

А меня имя материнское как острым ножом по сердцу резануло, выпуская воспоминания. Вот она идет — статная, стройная, как тополя молодая, — к колодцу, и ведерки на коромысле покачиваются, а само коромысло алыми маками расписано-размалевано. Вот склонилась Милослава, коса по плечу скользнула шелковой лентой, звенит цепь, гремит ведро, из колодца поднимаемое. Хороша Милослава, с глазами зелеными, словно смарагды, с лицом смуглым, на котором алеют лепестки ягодных губ. Когда мама улыбается, на щеках ее начинают играть ямочки.

Селяне все поражались, как такая краля да за бедного мельника замуж пошла, ведь пока в девках ходила, к ней даже сын старосты сватов засылал. Но лишь смеялась над женихами Милослава, а сама с мельника диковатого глаз зачарованных не сводила.

Говорили, нелюдим он оттого, что с нечистью договор заключил, и сами анчутки да водяные черти ему помогают мешки с мукой таскать да зерно молоть.

Не верила в то Милослава и не боялась слухов да кривотолков. Вопреки всему, убёгом пошла замуж за любого, родители ее вскорости померли, а брат от родства отказался.

Я не раз проходила мимо избы светлой, с высоким крылечком, что окружена была палисадником с малиною, балясины резные лютиком перевиты, ставенки раскрашены синими птицами, яркий конек на крыше. Ни единого разу не глянули на меня даже — ни дядька, ни сыновья его, ни женка. Та и вовсе змеею шипела, мол, Аленка Бесталанная — отродье чертово, и надобно ее утопить, чтоб омутники не баловали, а то разошлись, баламутят озеро, ряской его затянули, норовят в сети эти кого-то затянуть.

— Коли любишь матушку, справишься, — послышался голос водяного, вырывая меня из воспоминаний.

И вот я уже не в родном селении, а снова в мире подводном, возле холодной жемчужины, прекрасной, шелковистой — за такую земные цари много чего отдали бы. Полсокровищницы не жаль, еще бы — на такую диковинку из заморских земель приезжали бы хоть одним глазком взглянуть. Сказывали, у царя-батюшки белочка есть волшебная, все грызет изумрудные орешки с золотой скорлупой — так жемчужина эта едва ли не чудесней.

— А батюшку как выкупить? — Я попыталась смело смотреть на чудище, не хотелось страх выказывать, да и не было уже у меня трепета такого перед ним, как прежде.

— Аленка, Аленка… Он нарушил свое слово, не могу я его выпустить из подводной темницы. Всем его судьба наука! Ишь ты, дурить меня вздумал!..

— Но разве уйдет без него матушка? — Я дрожала от холода, и казалось, даже внутри я заледенела вся. Неужто теперь всю жизнь мерзнуть так доведется?.. И даже больше, чем жизнь, — здесь-то время иначе идет, медленнее…

— Ежели думаешь, что кому-то нужна еще — так остынь. Никто про тебя в Яви не вспомнит — царский сын жениться собрался.

И сказано это было так равнодушно, что еще больше меня ранило, чем если бы насмехался водяной.

— Жениться? — растерянно повторила я, подавшись вперед, и вода нежно скользнула по моему лицу, огладив его материнскими ладонями. Она здесь, поняла я, рядом, и всегда была в каждом водоеме, каждом ручье — оттого и манил меня мир подводный, несмотря на то что мог уволочь его повелитель.

А вода шептала, утешала, молила не злиться. Не яриться. Еще можно что-то изменить.

Околдован мой Ванечка — не мог бы по доброй воле согласиться на свадьбу. И будто камень с сердца свалился, как подумала я о темных чарах.

Наверняка Кащея проделки — не стерпел тать, что я отказалась дар его проклятый принять!

— Марья Моревна, прекрасная королевна, станет новой царицей, — между тем пробулькотел водяной. — И не чаровал его никто! Двоедушник твой царевич, вот и взяла волю черная душа его, та, которая дремала зверем ласковым.

— Откуда ты…

— Знаю? — перебил меня водяной, поигрывая толстой цепью, что висела на его широкой сплющенной груди. — А я много чего слышу да вижу, водичка-то везде, во всех краях есть — речка ли, ручеек малый, болотце ли какое… Где я недогляжу, там дочки мои, омутницы да водяницы, сподмогут. Иван твой ночами в коня черного превращается, огненногривого, с золотыми копытами. Ежели оседлать его — тогда лишь проклятие запереть удастся. Рога отпали у него, вид стал приличный вполне, не смущает он царя-батюшку да бояр когтями да шерстью. Это — как сказать-то проще? — время истекло-то с тех пор, как водички зачарованной испил Иван и превратился в… нелюдя. И коли поначалу был он страшен, зверя своего на поводке держа, так теперича нет в том нужды. Зверь верх взял, душа то бишь вторая, и рога с клыками без надобности.

— Оседлать, говоришь, коня… — Я голову набок склонила, наслаждаясь тем, как течение, в котором я ощущала прикосновения материнских ладоней, гладит меня по щеке.

— Бесчинствует твой Ванька, когда конем оборачивается. Коли прознают про то люди, как черного колдуна притопят. Тут-то и свидитесь! — и загоготал водяной.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — Я пыталась боль свою запереть, спрятать, чтобы не скребла она сердце, не давила горло — будет еще время погоревать.

— Говорил же — скучно мне жить, каждый день одно и то же. Пока добрый я — слушай… Пытались коня того дикого поймать не раз и не два, но никому еще не удалось даже узду набросить, не то чтоб усмирить. А еще в те ночи, когда золотогривый конь гуляет по полям да лугам, вихри налетают черные, и сказывают, что уносят они коня того в небеса, и копытами он молнии высекает из туч чародейских. Урожай губит градом, от дождей сильных не одно поле сгнило. Говорю ж, бесчинствует… А иногда неведомая хворь на царевича нападает, и спит он непробудным сном седмицу-вторую, пока Марья его не добудится. Сказывают, без нее погибнет Иван…

Без нее погибнет… А без меня? Забыл?..

Впрочем, чему дивиться. Помнила я, как золото проклятое горело в глазах его, как душа вторая рвалась в навий мир, и только моя ворожба и могла помочь. Унесла Марья царевича, когда Кащея мы спасли, вот и весь сказ. Вырвался зверь на волю.

— А как истечет земная жизнь его, так поселится он умертвием проклятым на болоте гиблом али на погосте старом, будет кровь людскую пить, мор да болезни насылать. Впрочем, сказывают, что в теремах царских покусаны были упырем две боярыни. Может, не упырь то?.. А ты, Аленка, как думаешь? Мог Иван искусать людей?

Я молчала, прижав тыльную сторону ладони к губам, хотя хотелось выть лютым зверем. От бессилия своего, от слабости.