Город, которым мы стали - Нора Кейта Джемисин

полную ставку, предложит больше программ. Она сможет…

– Впрочем, – говорит Белая, заполняя повисшую тишину, словно почуяла неизбежную капитуляцию Бронки, – есть еще одно условие. Я хочу, чтобы вы сняли вот это.

И она кивком указывает на фотографии граффити Неизвестного.

От потрясения Бронка, не успев даже подумать о том, чтобы сдержаться, делает резкий вдох.

– Что? Почему?

– Просто они мне не нравятся, вот и все. – Белая пожимает плечами, а затем снова протягивает руку Бронке. – Таковы мои условия. Сообщите комитету о своем решении до сегодняшнего вечера, хорошо? Если согласитесь, они все устроят.

Бронка потрясенно таращится на нее, но принимает протянутую руку. По привычке. Едва она это делает, как всю ее ладонь словно пронзают иголки. От неожиданности она отдергивает руку и смотрит на нее.

– Ай, черт!

Белая, не скрывая раздражения, вздыхает и говорит:

– Что-то не так?

– Нет, я… просто что-то почувствовала… не знаю. – Аллергия? Экзема? Может быть, у нее опоясывающий лишай. Говорят, это больно. – Прошу прощения.

Белая снова улыбается, и на этот раз улыбка кажется натянутой.

– Что ж, вам нужно многое обдумать. Я оставлю вас, пока что. – И снова странная формулировка. Белая разворачивается и выходит из Центра; Бронка следует за ней. Про себя она дивится тому, насколько тихо ступает эта женщина. На ней туфли на каблуке, но пол под ее ногами почти не поскрипывает. Она шагает легко, как танцовщица.

Лишь когда стеклянная дверь захлопывается за доктором Белой, Бронка замечает еще кое-что необычное. Доктор ненадолго задерживается на пороге, словно давая глазам привыкнуть к яркому свету на улице. Затем она словно… смазывается. Как будто между ними на долю секунды повисло жаркое марево, или канал видеотрансляции вмиг переменился. Наваждение проходит прежде, чем Бронка успевает осознать, что происходит, после чего Белая вздыхает, поворачивается и скрывается из виду… однако Бронка успевает заметить несколько поразительных деталей. Поначалу Белую как будто немного передергивает – что совсем не свойственно человеку вроде нее. Она будто пытается стряхнуть с себя осадок от неприятного разговора с Бронкой… или что-то еще. Во-вторых, разве волосы Белой не были секунду назад белыми или платиново-русыми? Теперь они медово-русые. И туфли у нее не белые, а приятного солнечно-желтого цвета.

Наконец, в эту долю секунды Бронка успевает заметить тень Белой. Та шевельнулась еще до того, как женщина пришла в движение. Сжалась, словно за миг до этого была намного, намного больше.

А затем Белая уходит.

Вспомнив о странном уколе, Бронка поднимает руку и разглядывает ее. Рука в порядке. Да и больно ей, в общем-то, не было. Но на ладони остались крошечные вмятины, словно она схватила расческу за щетину.

Бронка перебирает в голове те знания, которыми теперь обладает, но не находит ничего, что могло бы объяснить эту встречу. На протяжении десятков тысяч лет Враг был гигантской тварью, отличавшейся звериной жестокостью. Он никогда не принимал облик маленькой пассивно-агрессивной белой богачки. Получается, Бронка просто видит опасность под каждым невероятно огромным чеком.

И все же.

Входит Ицзин. Одной рукой она набирает кому-то сообщение на телефоне, другой рассеянно машет Бронке, не замечая или не обращая внимания на то, как та напряжена. Бронка направляется к столу администратора. Венеца работает на полставки и придет позже, так что до тех пор посетителей встречает Бронка. Какое-то время она сидит, обдумывая весь разговор, – и быстро приходит к выводу, что, пусть в ее знаниях и нет ответов, с доктором Белой все же что-то очень и очень неладно.

Затем раздается звонок. Это Рауль.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – вот с чего он начинает.

Бронка думает о том, чтобы запереться в своем кабинете и попытаться вздремнуть, как только Венеца придет на работу.

– Что ж, и тебе привет, мистер председатель. Это официальное «я знаю, о чем ты думаешь» или неофициальное?

– Это предупреждение, – говорит Рауль, и Бронка резко серьезнеет. – Члены комитета всю ночь обсуждали пожертвование Белой, по телефону, по электронной почте и даже по эсэмэс. Когда речь идет о деньгах, некоторые из этих людей и думать не могут о сне.

Да, Бронка сделала примерно такие же выводы, наблюдая за исполнительным комитетом Центра искусств Бронкса. Среди них есть выдающиеся художники, но их мнение мало кого интересует. На самом деле всем заправляют генеральные директора разных компаний, отпрыски потомственных богатеев, консультанты аналитических центров и отставные версии Бронки, которые явно справлялись со своей работой лучше, чем она, потому что, поуправляв некоммерческими организациями, каким-то образом ушли оттуда миллионерами.

– И вы все сошлись на том, что… не говори, я сама угадаю… нужно взять деньги.

– Никаких ограничений по использованию, Бронка.

– Есть там ограничения. Деньги она дает в обмен на наши принципы!

Он испускает медленный, осторожный вздох. Бронка уважает Рауля, хоть он и пользуется служебным положением, спя со своей подчиненной. Он – один из состоящих в комитете художников и необычен тем, что одинаково талантливо управляется как со скульптурами, так и с колючими бизнесменами, которые ничего не смыслят в искусстве. Но вот управляться с колючими художницами вроде Бронки Рауль не умеет совсем.

– Как драматично, – говорит он. – И в корне неверно. Фонд «Сделаем Нью-Йорк лучше»…

– Господи, серьезно?

– Да. Фонд очень обеспеченный, очень закрытый и всецело преданный идее поднять имидж города с грязного и сурового до вершин процветания и прогресса.

Бронка даже ненадолго отрывает трубку от уха, чтобы сердито посверлить ее взглядом.

– Большего бреда я никогда не слышала. Это же… – Она качает головой. – Это же логика джентри[22]. Логика колонистов. Они хотят избавить город от «грязных и суровых» людей, которые и сделали его таким уникальным! Рауль, она же хочет…

– Она просит совсем немного. Комитет пришел к такому выводу.

Голос его звучит решительно. Бронка понимает почему, и у нее сжимается сердце. Все происходит слишком быстро.

– То есть ты хочешь сказать, что выбора нет? Или я возьму деньги, или…

– Ты сама-то как думаешь, Бронка?

Первым делом ей хочется наорать на него. Она понимает, что так делать нельзя, что станет только хуже, но ей все равно хочется. Дедушка Бронки всегда был недоволен тем, что она предпочитала решать вопросы громко и грубой силой. На протяжении множества поколений ее народ выживал, скрываясь на виду, выдавая себя за чернокожих, латиносов или кого угодно. Но столько лет притворства оставили свой след. Бронка всегда старается напоминать себе, что ленапе должны сотрудничать с другими, но порой это бывает нелегко.

– Послушай меня. Если мы снимем работы Неизвестного и заменим их поделками каких-то… неонацистов-мошенников – неужели ты думаешь, что люди этого не заметят? Подумай, какой посыл они увидят…

– Ты видела последнее видео этих неонацистов-мошенников? Чтоб тебя, ты вообще к себе на электронный ящик заглядываешь? – Когда Бронка запинается и отвечает молчанием, Рауль вздыхает, заполняя тишину. – Ну так посмотри. А пока будешь смотреть, держи в уме тот факт, что сегодня ночью члены комитета тоже начали получать письма. Позвони мне, когда сделаешь выбор.

Бронка сбивчиво отвечает:

– «Сделай, как я говорю, или будешь уволена» – это вообще не выбор, Рауль.

– Еще какой. Ты можешь отказаться от денег, вылететь с должности и обречь сотрудников и художников Центра на годы финансовой нестабильности и на черт знает какого руководителя, которого наймут после тебя. А новый директор почти наверняка будет очень послушным и не станет защищать своих людей так, как это делаешь ты. Вот что сейчас важно, Бронка. Ты не сможешь им ничем помочь, если…

– Ты тоже выбираешь, Рауль! Между расистами, притворяющимися художниками, и между кем-то, кто всю жизнь боролся вот с таким дерьмом! – Да уж, не орать не получилось.

– Комитет видит это иначе. И – да, я знаю, что на самом деле все так и есть. – Он не дает ей возразить. – Господи Иисусе, Бронка, неужели ты думаешь, я ничего не понимаю? Я, черт возьми, чикано. Мои родители были нелегалами – я все понимаю. Но эти люди всегда будут твердить себе, что в капле фашизма нет ничего страшного до тех