Сломанная кукла - Лёка Лактысева

Оказывается – нет, не научился!

Как же мне этого не хватало! Не безумного и бессмысленного совокупления, а простой ненавязчивой женской ласки!

Каждое легкое, почти невесомое прикосновение теплой ладони словно снимало с меня слой за слоем усталость, отчаяние, ожесточенность. Каждое движение наполняло теплом, силой и… доверием.

Не может так прикасаться человек лживый, корыстный и неискренний!

Снова подышав открытым ртом, я вдруг признался, не шевелясь, не поднимая головы:

– Однажды… когда мы только въехали в этот дом, Никита убежал от меня. Выскочил за ворота. Я не сразу обнаружил, что его нет в доме. Когда выбежал на дорогу – увидел, что он уже почти добрался до шлагбаума на выезде из поселка. 

Слова лились из меня неудержимым потоком. Я словно исповедовался перед матерью своего ребенка, не в силах остановиться. Признавался, что я никуда не годный отец. Понимал, что подставляюсь, что теперь Тина сможет посмотреть на меня свысока, пнуть в больное, но продолжал говорить, выстреливать признание за признанием, каяться в своей родительской несостоятельности.

Алевтина слушала молча. Ее пальцы замерли у меня на шее, чуть ниже затылка, и эта приятная тяжесть медленно впитывалась в мою кожу, проникала в каждую клеточку тела.

Наконец, вывалив на затихшую женщину все накипевшее, я умолк, ожидая неизвестно чего. 

– Дурак ты, Плетнев, – подытожила Тина. В ее голосе, вопреки словам, не было ни злости, ни осуждения. – Хоть бы книжку какую взял почитал о воспитании детей. Тогда знал бы, что к чему. 

– А ты… читала? – я не даже не возмутился. Мне просто в самом деле стало интересно, читала ли Алевтина что-то на эту тему.

– Конечно! Я же в библиотеке работала! У меня было время подготовиться к рождению Никиты. 

– А у меня – не было. Слишком много работы.

В библиотеке? Вот это новость! Она же вроде в технологическом техникуме училась…

– Я заметила. Никите тебя не хватает. 

– Правда? – на сердце потеплело от этих слов. Никогда не думал, что услышу их от Тины.

– Да. Он скучает по тебе, спрашивает, когда приедешь, и очень ждет выходных. 

– Мне казалось, я ему не нужен… – я снова озвучил то, что кислотой разъедало мою душу. 

– Не выдумывай, Зиновий. Сын к тебе тянется, но тебя слишком мало, чтобы он мог привыкнуть и начал чувствовать себя рядом с тобой спокойно и естественно. – Алевтина озвучивала то, о чем я и сам догадывался, но пока не понимал, как исправить. 

– Спасибо… – я приподнял голову, и Тина убрала руку. Мне тут же стало холодно и одиноко. – Не знаю, как, но я постараюсь это исправить. 

– Было бы неплохо. А теперь ступай спать, Плетнев. Время к утру уже. 

Понимая, что не усну, я встал, подошел к окну, выглянул во двор.

Гроза закончилась, ветер утих. Меня потянуло на свежий воздух. 

– Это вы отдыхайте. Я пойду… проветрюсь. 

– Как хочешь. 

Тина улеглась поудобнее, снова накрыла Никиту пледом так, что его стало почти не видно. Закрыла глаза. 

Я постоял еще несколько мгновений, глядя на эту завораживающую картину: любящую мать, которая нежно прижимает к себе спящего малыша, – и тихо вышел. Сначала – из спальни Алевтины, затем – из коттеджа. 

Ночной воздух был напоен послегрозовой свежестью. С неба все еще сеялись редкие мелкие капли дождя. Я запрокинул голову, подставляя им разгоряченное лицо. 

– Алевтина. Аля… – закрыв глаза, произнес в небо имя женщины, которой удалось снова разбередить и взбудоражить мою душу. 

Небо ответило далекой зарницей.

Сама не понимаю, как я решилась прикоснуться к Зиновию в ту ночь, когда он поднял на уши весь дом, разыскивая сбежавшего ко мне в спальню Китенка. Наверное, растерялась, увидев, как мужчина вдруг обессиленно осел на пол, как его пальцы судорожно комкали мою постель, пока он пытался справиться с чувствами. 

Не то чтобы моя обида на Плетнева вдруг резко растаяла в этот момент, но в сердце все равно зашевелилось сочувствие. Злорадствовать, глядя на охваченного паникой, подавленного мужчину мне не хватило духу. 

Входя в дом Зиновия, соглашаясь на роль то ли домработницы, то ли гражданской жены, я видела в Плетневе жестокое бессердечное чудовище. А кто еще мог так поступить с собственным сыном? Лишить ребенка матери! Уму непостижимо… 

Я готовилась терпеть насмешки, унижения, враждебность. Ждала недовольства и критики, воплей о том, что я – плохая хозяйка: готовлю не то, убираю не так. 

Собирала все свое мужество, чтобы терпеть любые издевательства – ради сына. 

Только… ничего подобного так и не случилось.

Плетнев не проверял, насколько хорошо я протираю пыль и мою посуду. Не придирался к чистоте стекол шкафов в гостиной и не возмущался по поводу заутюжек на постельном белье. Казалось, вообще не замечал всего этого. Возможно, он просто слишком сильно уставал к тому времени, когда ему удавалось вернуться. 

Работал Зиновий безумно много. Ему могли позвонить и в пять утра, и в двенадцать ночи. Если звонили во время вечерних чтений или воскресных прогулок с сыном – он отвечал, хмурился, потирал левую бровь. Потом, закончив разговор, переводил виноватый взгляд на Никиту:

– Прости, сын. Я должен был разрулить этот вопрос...

Как я ни старалась, но не могла разглядеть в Зиновии Плетневе бессердечную сволочь. Бесчувственного мудака, который уложил на лопатки моего соседа по общежитию Григория, или сидел в зале суда с отстраненным видом и не замечал моих слез… 

Куда он все это спрятал? Надолго ли?

Плетнев сдержал свое слово. 

Не знаю, как ему это удавалось, но он начал приезжать с работы к ужину. Почти каждый день. Мне пришлось пересмотреть вечернее меню и готовить порции не на троих, как раньше, а на четверых. Зиновий об этом не просил, но оставлять его голодным после тяжелого трудового дня – на такую глупую и бессмысленную месть я была не способна.

Теперь после ужина Плетнев отпускал няню и сам занимался Никитой. Ну, как – занимался? Шел с Китенком либо на улицу, либо в детскую. Во дворе два мужчины – большой и маленький – еще могли побродить, держась за руки. Если же оказывались в детской – Зиновий просто ложился на пол и сквозь полудрему наблюдал, как ребенок строит из конструктора какие-то машины или домики, как устраивает войны роботов… 

После той грозовой ночи Плетнев предложил мне перебраться на второй этаж, в единственную оставшуюся не занятой спальню.

– Так Никите не придется бежать далеко, если он снова грозы испугается, – пояснил мужчина на следующее утро, старательно отводя взгляд от моего укороченного спортивного топа с низким декольте. Заниматься уборкой в таком было намного удобней, чем в костюме горничной, и я сделала эту одежду своей униформой.