Как нам жить? Мои стратегии - Кшиштоф Занусси

Удовольствие, понимаемое как состояние блаженства, вечной эйфории и концентрированного наслаждения (его приносят, например, сексуальные отношения), могут доставить наркотики (по-итальянски их называют stupefacenti, то есть однозначно: “оглупители”). Наркотики сокращают жизнь, но позволяют субъективно замедлить течение времени – таким образом, человек, делающий ставку на жизнь в помутнении, последовательно избирает удовольствие в как главенствующую ценность и подчиняет ему все свое существование.

Распространение наркомании в развитых обществах – признак того, что мы на пути к распаду и самоуничтожению. Интуитивно почти все признают очевидность этой мысли, но когда требуются рациональные аргументы для доказательства тезиса, что удовольствие – не самая главная ценность, чаще всего мы натыкаемся на целый ряд концепций, защищающих гедонизм, культ наслаждения, право на постоянное блаженство, а любой отказ или самоограничение воспринимающих как покушение на человеческую свободу.

С женой Эльжбетой

Вспомним Фому Аквинского, создателя схоластики и величайшего мыслителя западного христианства. Именно он предостерегал от греха мечтательности, или бегства от реальности, когда мы прячем голову в песок перед лицом убогости нашего существования. У меня не получается найти точную цитату, но полагаю, что вся западная цивилизация нацелена на борьбу с мировым злом и не дозволяет витать в облаках.

Веками человеческая жизнь проходила в борьбе с природой, и это была борьба за выживание. Люди все время жили под угрозой смерти: от руки врага, от эпидемии, от неблагоприятных природных процессов или, наконец, от голода – верного спутника человечества вплоть до XX века, когда наиболее прогрессивные страны столкнулись с испытанием изобилием. Еда на каждом шагу! Улицы, полные запахов! Дешевые фастфуды. А в результате – всеобщая проблема ожирения. В дефиците оказалась культура отказа, самоограничения. И даже просто культура, ведь она традиционно определяет время приема пищи и ее количество, велит питаться умеренно, не обжираясь. Культура вообще учит “не поддаваться”, а мир потребления, наоборот, соблазняет слоганами: “ты этого достойна”, “позволь себе всё”, carpe diem – “лови момент”.

В последней главе я пишу то, с чего следовало начать. Речь зашла о смерти и болезнях, а старость – время подведения итогов, которые никогда не бывают простыми и однозначными. Те, кто не жалел здоровья, нередко радуются жизни многие годы, а следившие за собой становятся безвинными жертвами болезней. Одни постоянно балуются наркотиками и не попадают в зависимость (как знаменитый директор концерна FIAT Джанни Аньелли), других после одной пробы безобидной на вид травки затягивает в пучину зависимости (так же бывает и с алкоголем). Напрасно искать на земле справедливость. И в этом, по мнению сомневающихся, кроется причина возникновения религии. Она обещает, что счета сравняются, произойдет компенсация и справедливость восторжествует. Христиане верят в Судный день (православные называют его Страшным судом), у индуистов и буддистов есть представление о реинкарнации, согласно которому в следующем воплощении нас ждет награда или кара. Мне довелось побывать на встрече с далай-ламой, когда он размышлял, зачем христианам чистилище. Оно нужно, чтобы сохранять веру в справедливость: зло должно быть наказано. На земле сложно найти доказательства того, что добродетель вознаграждается. Чистилище гарантирует: зло не останется безнаказанным.

Оставляя отпечаток руки во время Международного кинофестиваля в Пусане, 2000 г.

Идея чистилища расходится с идеей вечной жизни вне времени и пространства. Пребывание в чистилище имеет свой срок, следовательно, это еще не вечность. Думаю, сегодняшний уровень знаний в области физики позволяет принять данную концепцию и сопоставить ее с гипотезой параллельных миров, искривлением пространства-времени, теорией струн и т. д. К слову, если бы теологи ориентировались в научных достижениях (как в свое время разбирался в них Фома Аквинский), уроки религии стали бы более убедительными и привлекательными для молодежи. Увы, призыв Иоанна Павла II к теологам использовать – по примеру Фомы Аквинского – средства современных точных наук, почти не нашел отклика. Теология так и остается на уровне европейского Средневековья.

Вследствие бесславной “культурной революции” континентальный Китай просто зияет духовной пустотой. Бурный рост доходов и разрушение традиций стали причинами того, что огромные массы людей думают исключительно о деньгах. Китайская культура тысячелетиями развивала определенные формы духовности, хотя, в сущности, по-моему, всегда была крайне прагматична. Таким, по крайней мере, представляется нам, европейцам, Конфуций и его ученики. После “культурной революции” духовность, даже если была скромна, исчезла вовсе, и ее место занял грубый культ обладания.

Приведу пример лекций для студентов-гуманитариев в Гуанчжоу. Два дня я говорил о том, чего не купишь за деньги: о таких вещах, как уважение, общественное признание, бескорыстная симпатия, – и замечал в глазах слушателей глубокое недоверие. В конце концов, они задали вопрос: о чем я, собственно, рассказываю? Ведь у них любой обогатившийся человек пользуется уважением в обществе, даже если известно, что он нажил состояние нечестным путем (конечно, если его на этом не поймали). Один приятный студент напрямую спросил меня: “Разве может быть что-то лучше денег?”

Вим Вендерс и Кшиштоф Занусси на Международном кинофестивале в Пусане, 2000 г.

В этой перспективе видно, что христианство, когда-то уже пытавшееся достучаться до Китая (в лице иезуита Маттео Риччи и его польского коллеги Михала Бойма), могло быть для китайцев привлекательным – как это произошло в Корее (Южной, разумеется). Там примерно 30 процентов населения считают себя христианами, разделяясь на протестантов и католиков в отношении три к двум (привожу приблизительные данные). Польза от сближения Китая с христианством для Европы и Америки была бы несомненна: все мы оказались бы в кругу одних ценностей. В христианстве берут свое начало права человека, которые в современном Китае ставятся под сомнение и позиционируются как локальная ценность, соотносимая только с нашей частью света. Подобное происхождение имеют идеалы свободы, равенства и братства, столь ускорившие развитие всего мира. Полагаю, это сближение пошло бы на пользу и Китаю – при условии, что в XXI веке христиане наконец перестали бы утилитарно относиться к вере, что – к нашему позору – навсегда останется в истории колониализма.

Трудность преодоления ментального барьера между Китаем и христианской Европой, с моей точки зрения, заключается в том, что называют “инкультурацией христианства”, то есть сочетанием евангельского учения с местным культурным наследием. К последнему определенно относятся Аристотель и Фома Аквинский, а с ним вся схоластика, всё еще присутствующая в нашей теологии. В Китай имеет смысл идти без этого багажа, предлагая трактовку Евангелия, приближенную к современности, быть может, с опорой на инструментарий физики, космологии и математики. На этом языке обещания воскресения и вечной жизни, общения святых и спасения, которое наступит вне времени и пространства (или в ином времени и в ином пространстве?), были бы сегодня в Китае более понятны, чем переведенные с латыни термины, не имеющие китайских аналогов. Я убедился в этом, рассказывая о заповедях любви, вызвавших у слушателей искреннюю неприязнь, ведь как можно пропагандировать любовь, если это чувство, а чувства следует контролировать, а не подчиняться им.