Как нам жить? Мои стратегии - Кшиштоф Занусси

Разумеется, нам не так просто понять это в условиях, когда люди воюют друг с другом, и нелегко быть последовательными настолько, насколько пытаются джайнисты. В одну из поездок в Индию со мной приключилась такая история. Водитель, которому я по ошибке дал на чай в десять раз больше, чем мог себе позволить (получив мизерные суточные, полагавшиеся в ПНР), так безумно обрадовался, что из благодарности решил показать мне больше, чем другим туристам, и привез в “Обезьяний храм” в Варанаси. Небольшую часть чаевых он тут же потратил на фрукты для принесения в жертву обезьянам. Он соответствующе подготовился к этому ритуалу, совершил омовение, после чего достал из стоявшей неподалеку корзины две суковатые палки – одну взял себе, вторую дал мне со словами: “Теперь мы принесем дары обезьянам”.

– А зачем эти палки? – изумленно спросил я.

– Чтобы огреть обезьяну, если начнет царапаться, – ответил водитель и, поскольку я был в очках, добавил: – Вам это особенно угрожает.

– Погоди-ка, – сказал я. – Обезьяна – священное животное?

– Конечно, священное.

– И ты будешь бить ее палкой?

– Да, буду.

– Как одно сочетается с другим?

– Очень просто: обезьяна священна, но ее царапанье – нет, так что я не позволю себя царапать.

На съемках “Дополнения”, 2002 г.

Простые люди порой лучше понимают суть величайших философских дилемм, чем сами философы. Нам очень трудно различить, когда мы имеем дело со святостью жизни, а когда чувствуем себя вправе убивать. Убийство для защиты, убийство животных с целью прокормиться – открытые вопросы. Но некоторые современные мыслители высказывают на этот счет весьма небезопасные идеи – я имею в виду прежде всего профессора Питера Сингера, с которым имел честь познакомиться в Австралии. Сингер, родом из польской еврейской диаспоры, пошел дальше всех, развивая теорию об уравнении в правах всех видов животных без каких-либо исключений для человека. Он предлагает относиться к маленькому человеку, как к взрослому животному, утверждая, что они находятся на одном уровне сознания. С моей точки зрения, это рационализация убеждения, что человечность имеет поступательный характер и в меньшей степени касается также животных. Если вчитаться в концепцию биоэтики Сингера, эвтаназия предстает в ней просто благом. Он неявно призывает к ней, что представляется мне дикостью, особенно в свете его происхождения.

Сегодня развитые страны живут с ощущением вечного карнавала, в котором, по сути, ничто не запрещено, ибо все кажется безопасным. Мы позволяем себе в мыслях все, не понимая, что, если некоторые наши представления станут реальностью, они могут спровоцировать несчастья.

Поэтому я с тревогой смотрю на призывы к трансгрессии. Не меньшее беспокойство вызывает у меня политкорректность, являющаяся очень опасной ширмой: она дает возможность вызревать опаснейшим мыслям в отрыве от реальности. Ощущение святости жизни в таком экстремальном случае, как жизнь психически больного человека, – пример, на котором это видно лучше всего. То, что жизнь священна, нам подсказывает интуиция, убежденность, или это сознательный выбор? А может быть, мы на стороне тех, кто считает, что ценность жизни надо измерять? И если ценность невелика, то ничего не поделаешь, кто-нибудь сделает из этого соответствующие выводы.

Я мог бы процитировать многих известных мне ученых по обе стороны баррикад, но обращу особое внимание на то, что пишет немец Петер Слотердайк, один из самых популярных современных философов. Мне кажется, временами он приближается к Сингеру, и я очень этого опасаюсь, особенно в Германии – стране, где необходимо постоянно напоминать о наглядных последствиях такого рода взглядов.

Теперь представлю фрагмент картины, возникшей благодаря моим своеобразным отношениям с психиатрами. Первая встреча с ними произошла еще в детстве, когда мне было четыре года. Я уже писал, что, пройдя через лагерь для повстанцев в Прушкуве и спрыгнув с поезда, направлявшегося в Освенцим, мы с матерью попали в психиатрическую больницу в Творках. Мама притворялась пациенткой, а я помню неописуемый страх перед визитами седовласого доктора, иногда приходившего к нам вместе с немцами. Мне приходилось прятаться под кроватью, поскольку для моего пребывания в больнице не было никаких оснований. Спустя тридцать лет, в начале 1970-х годов, я приехал в Творки снимать сцены в психиатрической лечебнице для “Иллюминации”, и мне навстречу вышел тот же седовласый врач. Он рассказал о своих больничных перипетиях, по мотивам которых я написал сценарий, включив туда мотив “эвтаназии” психически больных. Одна частная пациентка этого врача была убита таким образом. Я выслушал ее историю, однако понадобилось больше десяти лет, чтобы она превратилась в фильм.

Приведу финал ленты. Прототипом главной героини стала та женщина, страдавшая формой шизофрении, при которой периоды ремиссии были особенно ярко выраженными, поэтому я в итоге и снял этот фильм. Ремиссия давала надежду, что деградировавший и внешне напоминавший зверя человек снова может стать нормальным и помнить о том, как жил раньше. Этот феномен должен удерживать нас от каких-либо оценок качества жизни.

В ролях: Рене Саутендайк, Джулиан Сэндс, Тадеуш Брадецкий.

Врач-психиатр, без одной руки, идет по лесочку вокруг сожженной больницы и рассказывает Юлиану.

Врач. Это было в сорок первом. Тогда у меня еще была рука. Я потерял ее позже, во время восстания. Сначала до нас дошли слухи, что они собираются уничтожать психически больных. И вот однажды утром приехали и приказали персоналу покинуть здание. Я спрятался в туалете и смотрел. Можете представить себе, что значит для врача видеть, как его пациентов ведут на смерть… Казнь ненормальных – это забава…

Юлиан. Тогда же расстреляли и Нину? (Врач пожимает плечами.) Я не помню, какая дата стояла на свидетельстве о смерти. Знаю, что оно пришло значительно позже. И, кажется, было подписано вами.

Врач (взволнованно). Нет, нет. Это должен был сделать немецкий врач. Мне все вам рассказывать?

Юлиан. Да. Я хочу знать, мучилась ли она.

Врач на мгновение задумывается.

Врач. Полагаю, так же, как и все. Думаю, поначалу она не понимала, что это конец. Когда они стали стрелять, то не убили ее. Она была ранена. И тогда – возможно, вследствие шока – опять наступила ремиссия, как это уже случалось. Она стала вести себя нормально. Заговорила на хорошем немецком, обратилась к врачу с просьбой о помощи. Он заинтересовался и потом, уже после приказа застрелить ее, нашел историю болезни и сам на месте сделал вскрытие головного мозга. Он понимал, что она не была полькой и ее охранял некий закон, но вы же знаете, тогда никто не соблюдал законы. Ее похоронили где-то здесь. Остальных… остальных мы похоронили там, но что касается вашей жены… Мне очень жаль.