Вечность в тебе - Аннэ Фрейтаг

Помню, как утром в день похорон я стояла в ванной и смотрела в зеркало. В пустое лицо в обрамлении гладких, почти черных и, словно тонкие занавески, прямых волос. Я будто в первый раз увидела себя настоящую. Слабую и маленькую, с трещиной в душе. И тут, на полке, я заметила бритву Кристофера, специально предназначенную для длинных волос. Она лежала так, словно ждала меня. Длина была установлена на три миллиметра. Я включила бритву, поднесла ее к голове и сбрила волосы. Просто так. Это было очень просто. Полный разрыв между до и после. Словно мне хотелось показать миру, что я уже не та. Что я больше не тень, а новая я, спрятанная глубоко внутри и которая существовала всегда. И теперь я стояла и смотрела на себя. Но в зеркале видела не только себя. В моем лице был какой-то намек на Кристофера. С того дня я стала ощущать себя по-другому. Словно моя слабость на самом деле была связана с моими волосами, а не с тем, что я прячусь за ними.

Через неделю я проколола себе губу. Пирсинг тоже не планировался. Я просто проходила мимо магазина, остановилась и вошла. Когда они попросили мое удостоверение личности, я рассказала им о своем мертвом брате. О том, что он выпрыгнул из окна. После этого им уже не нужны были документы. Они вонзили мне в нижнюю губу иглу, а я наслаждалась болью. Может быть, потому что она была физической, а не душевной. Ощутимой. Болью, которая проходит. Как при татуировке.

Дверь открывается, и в комнату входит доктор Фалькштейн. Он выглядит напряженным.

– Прошу прощения за опоздание, Луиза, – говорит он, усаживаясь напротив меня в свое кресло. – Я полагал, что все пройдет быстрее.

– Нет проблем.

– Благодарю за снисхождение.

Такие люди и в самом деле существуют. Они действительно так говорят. «Благодарю за снисхождение».

– А теперь вернемся к тебе, Луиза, – он откидывается назад и смотрит на меня. – Наш последний разговор очень тебя расстроил. Как ты сегодня?

– Лучше, – говорю я. – Рассказывать особо нечего. Большую часть времени я находилась дома или на учебе.

– Где была твоя мать? – спрашивает он.

– На курсах повышения квалификации.

Доктор Фалькштейн хмурится, и его оценивающий взгляд задерживается на мне.

– Она пыталась отказаться, – говорю я, – но не вышло.

На мгновение он кажется удивленным тем, что я принимаюсь защищать свою мать, но никак не комментирует это.

– Могу я спросить вас кое о чем? – спрашиваю я.

– Конечно.

– Вам знакомо такое ощущение, когда вы счастливы, хотя на самом деле не должны быть?

– А ты счастлива? – спрашивает он.

Я киваю.

– А почему ты не должна быть счастливой?

– Потому что мой брат мертв, – говорю я. – Если я действительно так сильно любила его, то как могу быть счастлива?

– Здесь совсем другая взаимосвязь, – говорит доктор Фалькштейн. – Ты счастлива не потому, что он мертв.

– Да, но мне кажется каким-то эгоистичным то, что я чувствую себя счастливой. Будто это неправильно.

– Быть счастливой не может быть неправильно, – говорит он.

– Может быть, но… – я прерываюсь на середине фразы. – Я ощущаю вину.

– Перед кем? – спрашивает он.

– Перед моим братом.

– Просто чтобы я правильно понял. Ты чувствуешь себя виноватой перед Кристофером, – говорит доктор Фалькштейн, – хотя он покончил с собой.

– Да.

– То есть тебе нельзя быть счастливой, потому что он покончил с собой. Правильно?

– Нет, не потому, что он покончил с собой, а потому, что он мертв.

– Но он мертв, потому что покончил с собой, – говорит доктор Фалькштейн. – Это было его решение. Он этого хотел.

– Я знаю. Но это не меняет того, что я чувствую угрызения совести.

Доктор Фалькштейн откидывается в кресле и смотрит на меня несколько долгих секунд.

– Ты и впрямь примечательная девушка, Луиза.

– Почему? – спрашиваю я.

– То, что сделал твой брат, – один из самых эгоистичных поступков, которые может совершить человек. И, несмотря на это, виноватой себя чувствуешь ты.

– Вы понятия не имеете, что происходило в Кристофере, – говорю я. – У него были свои причины.

– Конечно были. Точно так же, как у тебя есть свои причины быть счастливой, – он наклоняется вперед, упираясь локтями в колени. – Луиза, очень важно, чтобы ты поняла одну вещь. Ты имеешь право на счастье.

– Для меня это похоже на предательство, – говорю я. – Еще слишком рано.

– А когда будет не слишком рано? – спрашивает доктор Фалькштейн. – Через полгода? Через год? Через два?

Я пожимаю плечами.

– Не знаю.

– Луиза, я никогда не встречался с твоим братом лично. Мне известно только то, что рассказала о нем ты. И, как я понимаю, для него было важно, чтобы ты была счастлива.

– А разве вы не сказали, что мой брат был эгоистом?

Он качает головой.

– Я сказал, что поступок твоего брата – один из самых эгоистичных поступков, которые может совершить человек. Это нечто иное.

– Это казуистика, – говорю я.

– Нет, это не так. Тот, кто убивает себя, обычно точно знает, что делает. Он понимает, что задуманное им причинит боль другим людям. Твой брат тоже это знал. Он даже написал тебе об этом.

Мое сердце бьется быстрее. Я злюсь.

– Тем самым вы подтверждаете, что он был эгоистом. Что он знал, что делает, и все равно это сделал. Вот, что вы говорите.

– Сам по себе его поступок был невероятно эгоистичным, – говорит доктор Фалькштейн. – То, как он это сделал, – не было. – Пауза. – Он пытался сделать это правильно.

– Это нельзя сделать правильно, – гово-рю я.

– Это как посмотреть. По крайней мере, он нашел способ побыть с тобой еще какое-то время. По мне, так делают только тогда, когда любят кого-то по-настоящему, – говорит доктор Фалькштейн. – А когда ты любишь кого-то по-настоящему, то хочешь, чтобы этот кто-то был счастлив.

– Значит, вы не думаете, что он разочаровался бы во мне? – спрашиваю я.

– Нет, не думаю.

– И вы сейчас говорите так не для того, чтобы мне стало легче?

– Тебе не станет легче, пока ты сама не поверишь в это.

– Отлично, а что, если я никогда не поверю?

Доктор Фалькштейн смеется.

– Могу я кое о чем тебя спросить, Луиза?

Я киваю.

– Разве тебе не хочется, чтобы твой брат, где бы он сейчас ни находился, был счастлив, несмотря на все, что произошло?