Фронтовой дневник (1942–1945) - Василий Степанович Цымбал

уже темно, только падает сноп света на стол, где я пишу. Ужасно много комаров. Я курю толстые и дымные цигарки, но это не помогает. Комары жалят беспощадно. Хорошо, что они не величиной с добрую ворону. Иначе они были бы опасней авиабомб.

Последнюю неделю совершенно отсутствует аппетит. Или потому, что значительно улучшилось питание и мы им уелись, или потому, что оно надоело. Или потому, что жара. Вероятней всего – все вместе.

Сегодня я устроил себе необычный ужин и съел его с удовольствием. Я достал у повара хлебного квасу и луку. Селедка, квас и лук замечательно пошли на первое.

Затем мне удалось достать немного творогу соленого, вроде брынзы, и нарвать грамм 50 клубники. Чай с клубникой и бутерброд с творогом явились хорошим вторым.

Нам не хватало хлеба, сейчас он остается. Недавно мы с Никитиным выменяли 2 литра молока за килограмм хлеба. Сейчас хлеб опять остался. Придется менять и его, чтобы не пропал. Обычные завтраки и обеды не хочется есть. Они стали вкусные, но готовятся на растительном масле, которое уже надоело. Часто водится борщ. Вчера были пирожки, сегодня котлеты из каши.

Я бесконечно пил бы чай. И пью его часто.

«Нет безнадежных положений»

«Борись до конца, пока дышишь»

(Василий Гроссман).

1 июля 1943 г.

Снились Лида и Т. А., как-то подробно и хорошо. На фронтах вынужденное бездействие. В сводке Информбюро вчера было написано: «На фронтах ничего не происходит».

На нашем участке вот уже несколько дней не слышно ни единого выстрела. Только наша авиация большими соединениями ночью и рано утром летает в сторону Новороссийска. Над Новороссийском по ночам небо увешано целыми гирляндами ракет-люстр.

Вчера днем над самими деревьями, как буря, пронесся самолет. Это был ЛАГ151, но он был перекрашен в другой цвет и имел на плоскостях кресты. Очевидно, фашисты подбили его, исправили и теперь летают с разведывательными целями.

Утро. Жара.

Вчера вечером слушал концерт самодеятельности зенитчиков. Понравились №№ «Смех» и танго «Мама». Последнее несколько сакраментально, но хорошо. Всем нравится. Исполнял один зенитчик.

Прочел «Жизнь» Василия Гроссмана152. Ужасно тяжелая вещь. Я и сейчас не могу опомниться.

2 июля 1943 г.

Сегодня получил от Юры письмо, которое меня еще больше разволновало:

Здравствуй дорогой и любимый папа!

Я очень-очень хотел, чтобы ты, папаша, был сейчас со мной. Т. М. уехала в командировку в Краснодар. Я остался один. Позавчерашней ночью, когда еще Т. М. была дома, случилась сильная бомбежка. Фашисты бросали бомбы по всему городу. И вот вчера ночью (Т. М. уже уехала), была бомбежка еще сильнее. Недалеко от нас упала бомба. Она разрушила 3 дома. У нас стекла все вылетели. Мне очень страшно.

Испытания я уже сдал. У меня 4 отлично и 2 хорошо. От тебя давно нет писем. Я очень соскучился по тебе, мой папа. Здесь, в Ейске, становится жить опасно.

На этом кончаю свое письмо.

Целую и обнимаю крепко.

Твой сын Юра Цымбал.

Пиши чаще.

Письмо написано 19 июня. 20‑го на город немцы пытались высадить морской десант и обстреливали его с моря, да, по всей вероятности, и бомбили. Может, Юры уже нет? Или он ранен? А если и жив, то что он, бедный, пережил.

Я все-таки не пойму, как Тамара оставила его одного. Обязательно что-нибудь не так.

24 июня я получил письмо от Тамары Андреевны – ответ на мое письмо от 27 мая. Письмо ужасное.

Вот цитаты из него:

Получила ваше письмо и тороплюсь поскорее ответить. Иначе, мне кажется, я не смогу жить.

… Как это мне ни грустно, но должна, к стыду своему, сознаться, что я вас все-таки любила и всегда хотела видеть у вас то, что мне больше всего нравится в людях, – твердость, волю. Я могла бы любить вас гораздо больше. Это то, о чем я хотела сказать, когда писала. А вы почему-то приняли все за «сватовство» и призыв еще к чему-то.

… Огорчает то, что вы меня совершенно забыли.

… Неужели вы забыли, как мне вообще тяжело высказать свое чувство. Высказать его сколько-нибудь – для меня уже очень много. Это свойство вообще усложнило мне жизнь.

… Стало так холодно и тоскливо, что брошу сейчас писать и уйду из дому. Если вы еще меня хоть немного помните, то знайте, что сильнее всяких чувств у меня гордость и самолюбие. Поэтому писем от меня ждать больше незачем.

… Я вам очень искренно советую не писать мне больше. Это будет во всех отношениях лучше. И если бы вы были благоразумнее, то мы уже давно избавили друг друга от многих неприятных минут.

Живите и будьте здоровы.

21/VI–43 г. Тамара.

Комментарии, как говорится, излишни.

Мне тяжело от этого письма. Она как-то не так поняла мое письмо. Я вижу, что она все-таки любит меня, и верно, что ей тяжело.

Мне тоже тяжело. Не принесла нам эта любовь счастья.

Я пытался сегодня написать Тамаре последнее письмо, даже написал, но не отослал. Что-то в нем мне не нравится. Недооценка чувств ее, что ли.

Она пишет, что я ее забыл. Не забыл, конечно, но наступил, как говорит Маяковский, на горло собственной песне153.

3 июля 1943 г.

Сегодня решил отправить Т. А. ответное письмо, написанное вчера. Пошлю завтра. Одновременно посылаю Л. Б.154 и Давыдову. Письма Т. и Л. злые и нервные. Тяжело терять то, с чем сжился, но мне кажется сейчас, что эта жертва необходима. Возможно, я раскаюсь впоследствии. Сейчас ясно одно, что Т. А. меня любила и что я потерял ее.

Я сразу ее не забуду. Буду пытаться забыть, но воспоминания о ней еще долго будут преследовать меня.

Как сложится у нас жизнь с Т. А.? Возможно, я романтизирую сейчас. Но и сейчас мне не нравится ее ужасная ревность. И не совсем верится в ее любовь к Юре. Он постоянно пишет, что скучает без меня. Ему, вероятно, очень тяжело.

Мне кажется, что родная мать после бомбардировки не оставила бы ребенка одного, уезжая в командировку. И мечтая о встрече со мной, она бы взяла и его. А Т. М. об этом даже не обмолвилась.

7 июля 1943 г.

Обстоятельства сложились так, что за эти дни я не мог сделать записей.

Записываю