Аскольдова могила - Михаил Загоскин

Общий хохот прогремел по застольной, а старушка, засмеясь вместе с другими, закашлялась и проговорила ухмыляясь:

— Ах ты озорник, озорник, пострел бы тебя взял! Да этак с тобой животики надорвешь.

Тороп, помолчав с полминуты и насладясь вполне успехом своей затейливой шуточки, продолжал:

— Начинается сказка от сивки, от бурки, от вещей каурки, от молодецкого посвита, от богатырского поезда, а это, братцы, не сказка, а присказка, а сказка впереди. Слушайте!

Как во славном городе Словенске, близ озера Ильмера на крутом берегу реки Мутной жил-был сильный, могучий князь Словен. Огромил все страны полночные, воевал Биармию и обладал землею Ижорскою. Ему платили дань и чудь белоглазая, и весь бессапожная и присылали дары из богатой Карелии. Вот он жил да поживал и прижил с женою своею Шалоною двух сыновей. Старшего звали Волховом, и когда он подрос и выровнялся, то стали ему низки чертоги родительские, и не было ему дверей ни для входа, ни для выхода. Он рос не по дням, а по часам и вырос с сосну добрую. Вот однажды, не спросясь у батюшки, не простясь со своею матерью, он ушел в лукоморье дальнее, и когда обучился там всякому чародейству, то, воротясь назад, построил себе городок близ урочища Перыньи и засел в этом городе, как на перепутье дикий зверь. Не было проезда конному, не было прохода пешему; а на реке Мутной, которую прозвали с тех пор Волховом, ни одна лодочка не показывалась. Сын княжеский, в образе змея, скрывался в глубоких омутах, топил суда и пожирал бедных плавателей; ну, словом, такого чародея лютого не видно было ни на Руси, ни в стране Югорской. А слыхали ли вы, братцы, об этой поганой стороне? Там живут люди самоеды; злых кудесников несметное число; все старухи в Ягу Бабу веруют и так же, как она, по осенним ночам, без коней и без упряжи, разъезжают и катаются в ступах по лесу. Там же, на реке Сосве, живут люди одноглазые, кривоногие, горбатые, вот, ни дать ни взять, такие же красавцы, как этот молодец, — промолвил Тороп, указывая на Садко, который, продравшись сквозь толпу, подошел к столу.

Громче прежнего поднялся хохот в застольной.

— Экий заноза-парень, подумаешь! — сказал один из служителей, умирая со смеху. — Нет, нет да и царап! А все до тебя добирается, Садко!

— До меня? Ах он проклятый гудочник! Смотри, брат, чтоб до твоей спины не добралися!

— До моей спины добраться нетрудно, любезный! — возразил спокойно Тороп. — Гуляй по ней, как по чистому полю. Вот до твоей, так и сам черт не доберется: вишь, у тебя и спереди и сзади какие засеки.

Общий смех удвоился, а Садко, задрожав от бешенства, протянул руку через стол, чтоб схватить за ворот Торопа.

— Полно, что ты! — вскричал Тороп, отодвигаясь. — Иль хочешь побороться в одноручку? Пожалуй! Только, чур, стоять на обеих ногах, а то бой будет неровный.

— Чему обрадовались, дурачье, — зашипел, как змей, безобразный служитель, посмотрев вокруг себя. — Что зубы-то оскалили? А ты, певун, полно здесь балясничать: ступай-ка со мною!

— Куда?

— Еще спрашиваешь! Иди, куда велят.

— Не скажешь, так не пойду: мне и здесь хорошо.

— Вышата приказал мне отвести тебя в красный терем, к бабушке Буслаевне. Ну, слышал?

— Слышал. Вот это дело другое. Что его милость прикажет, то и делаю. Прощайте, добрые люди. Когда ни есть на просторе доскажу вам мою быль, а теперь спасибо за угощенье! Счастливо оставаться, красные девушки! Прощенья просим, бабушка! Смотри, вперед при людях мне не подмигивай! Ну что ж, господин Садко, пойдем, что ли?.. Да двигайся же, мое красное солнышко с изъянчиком!

— Молчи, скоморох! Говори с тем, кто тебя слушает, — пробормотал сквозь зубы Садко, выходя с Торопом вон из застольной.

Несколько минут они шли молча. Тороп насвистывал песню, а Садко поглядывал исподлобья, и здоровый глаз его сверкал, как раскаленное железо. Когда они поравнялись с главным дворцовым корпусом, то он, приостановясь, сказал:

— Да что ж ты, в самом деле, рассвистался, неуч? Что ты, собак, что ль, скликаешь.

— Да, молодец: я посвистываю, чтоб ты не отставал.

— Послушай, балясник, если я рассержусь не на шутку…

— Так что ж?

— А то, что ты у меня как раз язычок прикусишь.

— Полно петушиться-то, любезный! Уж коли я не шарахнулся от тебя, когда увидел в первый раз, так теперь и поготовь того не испугаюсь. Хоть ты и похож на воронье пугало, да я-то не ворона.

— А что? Чай, сокол?

— Куда нам! Наше дело — петь про ясных соколов, удалых русских витязей, а подчас пошутить над каким-нибудь сычом, когда он чересчур расхорохорится… Да вот, никак, и двери в красный терем, — продолжал Тороп, остановясь у небольшого крылечка, пристроенного к самой средине длинного здания, которое примыкало с левой стороны к главному корпусу.

Садко, а за ним Тороп, вошли в просторные сени, в которых двое противоположных дверей вели в нижние отделения, а прямо, по внутренней стене, подымалась почти стойком крутая лестница. Хромоногий Садко, пробормотав несколько проклятий и ругательств, начал боком взбираться по ней вверх, держась обеими руками за деревянный поручень. Тороп шел позади.

— Ну, ну, добрый молодец, — говорил он, — шагай смелей! Да не держись так крепко! Упадешь — не беда: не кверху полетишь!.. Эх, брат, да ты бы шел на одной ноге: другая-то тебе мешает!.. Что, любезный, задохнулся?.. То-то и есть, навьючен ты больно: смотри, какую вязанку на спине тащишь! Напрасно ты ее внизу не оставил!

Садко посматривал, как дикий зверь, на Торопа, пыхтел и не отвечал ни слова на его насмешки. Пройдя ступеней тридцать, они остановились у толстых дубовых дверей. Садко постучался.

— Кто тут? — спросил женский старушечий голос.

— Я, мамушка! — закричал Тороп.

— А, красное мое солнышко! Милости просим! — сказала старуха лет пятидесяти пяти, отворяя дверь.

— Подобру ли, поздорову, мамушка Буслаевна? — сказал Тороп, поклонясь низехонько старухе и входя вместе со своим провожатым в светлицу.

— Живется покамест, Торопушка! Послушай, Садко, поблагодарствуй от меня господина ключника за то, что он изволил прислать ко мне моего дружка милого, моего голосистого соловушку, моего…

— Слушаю, мамушка! — прервал Садко, нахмурив брови. — Я доложу его милости, что отвел к тебе этого побродягу-гудочника. Счастливо оставаться!

— Не гневайся на него, мои сизый голубчик! — сказала Буслаевна, когда Садко вышел вон. — Уж он родом такой: кого хошь облает. Ну что, Торопушка, не правда ли, что этот покой лучше того, в котором я жила прежде?

— Правда, мамушка, правда: и светло и весело! — отвечал Тороп, посмотрев вокруг себя. — Два красные окна, печь с лежанкою, скамьи широкие, а кровать-то какая знатная — с пологом! Ну, светелка! Только не поменьше ли она прежней-то? Ведь эта стена?

— Нет, дитятко! Это так, забрано досками. Тут мой чуланчик, — продолжала Буслаевна, порастворив дверь, которую Тороп сначала не заметил; в нем стоят, вон видишь, скрынки, ларцы, всяка всячина…