Проклятая война - Людмила Сурская

"Трудно ему? А мне, а нам?" Юля всхлипывала навзрыд; успокоиться ей вот так запросто будет трудно. Мечась, она почти стонала:

— Понимая, что тебе очень тяжело и неловко, я хотела обойтись без объяснений. Ты вынуждаешь меня говорить, — она вытерла пальчиками нос и продолжила. — Не надо портить о себе впечатление… В моей памяти ты останешься тот прежний, довоенный, его я проводила с крылечка 22 июня и всё… На этом остановимся… Я всё, всё знаю. Никогда не думала… Предположить не могла что такое возможно, но видно отгорел костёр нашей любви. Никаких жалоб с моей стороны не будет. Смысла не вижу в том, чтобы удерживать тебя силой. Ты имел… и заслужил право на новую любовь… Я освобождаю тебя от всех клятв и обещаний. Возвращаю тебе твоё слово. Кольцо я отдала на нужды фронта. Так что всё, назад хода нет. Мне больно, это так. Но не волнуйся, я справлюсь. А у тебя появился шанс начать всё сначала… Живи, я мешать не буду. Вот! — Он столбом стоял и слушал. Молчал. Как говорить, если челюсть свело, язык же сделался враз большим и неповоротливым. А она, боясь, что заговорит он и помешает ей, продолжала:- Люби. Будь счастлив. Мне достаточно того, что есть прошлое, Ада и человек, которого я люблю, существует на свете. Вот! И больше мне ничего не нужно. А теперь прошу больше не мучай меня и себя объяснениями, отпусти… — Бестолковая попытка вырваться и обречённое продолжение разговора. — Поверь, мне не просто это решение далось… хотелось драться за тебя, оставить рядом любой ценой. — Она захлёбывалась болью, а он тупо молчал. Набравшись сил она выдавила из себя последнее:- Не понимать ты не можешь, с того момента, как ты впустил в свою постель птичку — наша жизнь изменилась.

Сердце сжал страх и тоска оплела душу, понял, что навсегда теряет любящего, верного, родного человека. Шок прошёл и в нём забурлила жизнь. "Этого просто не может быть! Я не могу её потерять из-за ерунды. Да я на сто Галин её не поменяю". Его голова бунтовала, сердце разрывалось, душа искала слова и выход. Он упал перед нею на колени, схватил руки и сильно сжал. Решил твёрдо- не отпущу!

— Не говори так… Какое ещё другое счастье… Какая другая любовь… Бред! Мы столько лет прожили вместе, пропитались уже один другим. Люлюсик, детка, что ты можешь знать о войне. Когда костлявая каждый день мне скалит зубы. Я встаю во весь рост, когда захлёбывается атака, по мне бьёт артиллерия. Меня расстреливают танки и бомбит авиация. Война это не то ля-ля, что демонстрирует кино. Война — это вонь, кровь, вши, искорёженный металл, болезни, голод, куски человеческого мяса, нечеловеческая боль, смерть наконец… Порой не умом, а одним днём живёшь, мигом, понимаешь… Да, я немного другой, но ты прими меня таким, обстоятельства загоняют. С мужиком делается что-то не понятное после той крови и смертей… Затмение какое-то. И потом большая часть всего того, что наматывают на языки ерунда, и чья-то неумная фантазия, было-то всего несколько раз… Я здоровый мужик в конце-то концов, мне надо. Это тоже помогает остыть, излечивает от войны, от потерь… Там среди этого ада не хватает человеческой любви, тепла. Ясно, что не совсем хорошо это, вернее совсем не хорошо, но что же делать?! Совесть и страх потерять вас заполняет меня всего, только та слабость перетягивает в таких непростых обстоятельствах. Виноват перед тобой, перед этой девочкой… Умоляю, не морочь себе голову такой ерундой. Не надо тебе, как говорят в народе, путать божий дар с яичницей. Ты, это ты. Нас трое — семья. А всё, что случиться там — обстоятельства… — Он не отрывал от её лица глаз. Взрыв прошёл. Теперь тихие слёзы текли по её щекам. "Что ещё сказать, как убедить?…"- Люлю, детка, ведь мы безумно любим друг друга: только бы жить… "Кресты", война проклятая всё запутали… время забрали. Успокойся. Прости. Клянусь, больше разговоров. Будь умнее, на каждый роток не накинешь платок.

Было невыносимо. "Ну перед той девочкой-матрасом твоя вина не велика, сама своей жизнью распорядилась, вот что делать нам с Адой? Как жить с этой твоей виной? А наговорил-то, наговорил… Ишь как удила закусил, аж из меня чудовище с каменным сердцем сделал. Разве можно меня за боль упрекать?"

Юлия, боясь уговориться, испуганно высвобождалась из объятий мужа. Ведь ему достаточно было не то что обнять, а протянуть руку и переплести пальцы, чтоб в ней запульсировала опьянённая чувствами кровь. Она со всем старанием пыталась перебороть в себе бушующие страсти- любовь и гнев и пересилить дрожь. Его близость, грязь измены, любовь: всё это и ещё много чего составляло гремучий коктейль. В таком состоянии она мало что понимала. Хотела ясности и ни черта не получила. Меч по- прежнему висел над её головой и в ней тоже звенело непонимание: "Но какой напор, какое волнение! Что это: правда, ложь? Поди разберись- душа кричит или грешит красивыми словами, набор фраз, у которых нет ничего". Нервный всплеск вновь достиг немыслимой вершины. Её тело раздирали обиды, боль, а непонимание взрывали голову. С силой вырвав руки, она отскочила так быстро, что он едва успел подняться. Противоречия разрывали её. Она покачнулась. Его глаза встревожено смотрели на неё. "Что ждёт его дальше?" Схватив его за ремень попробовала тряхануть. Получилось смешно и глупо. Он стоял скалой, а пушинкой рядом трепалась она. Выбившись из сил, застонала: "Даже этого я не могу сделать". От обиды и беспомощности, слёзы опять полились ручьём. Маленькая, худенькая, несчастная. Рутковский не владея ситуацией и совершенно не соображая чем ей помочь с несчастным видом таращился на жену. Но оставив ремень Юлия собралась и перестроилась, её кулачки бум-бум ударили в широкую грудь озадаченного мужа. Бум-бум… и её лицо тут же исказила боль. Его карманы были набиты всякой всячиной. Кулачкам досталось. Но Юлию это не остановило, тогда пришедший в себя Рутковский принялся по- скорому опустошать карманы, выбрасывая на стол записные книжки, портсигар, карандаши и прочие вещи. Даже расстегнул пуговицы: "Лупи с комфортом!" Юлия сразу обмякла. Охота бить по подставленной груди прошла. Ноги подкосились. Он подхватил на руки. Поцеловал кулачки.

— Ну зачем так себя мучить. Смотри, кулачки отбила. Нет там ничего, война и обстоятельства.

Он взял за пальчики её ладошку и стал тихо, покаянно её целовать.

Она, пытаясь стереть второй ладонью с лица слёзы, уцепилась именно за его последние слова и всхлипнула:

— Тебя не смущает, что именно твои обстоятельства, мусолит во всех подробностях народ?

Простой вопрос застал врасплох. Он чуть-чуть отпустил кольцо рук, дав ей дышать. Его плечи в недоумении поднялись. На лице застыло смущение:

— Наверное, я самый высокий, со всех сторон на виду, — пытался выкрутиться шуткой он, но заметив её дрожащие губы, сказал:- Сам не пойму как такое могло случиться… Виноват. Никак не хотел, чтоб ты знала. Ерунда всё. Пойми. Прости. Забудь. Тяжело там. Те дни не идут в сравнении ни с чем. Фронт это ужас, смерть, боль…

Шутку приняла сморщенным носиком. Едва он произнёс последние слова, как Юлии очень захотелось сказать, что тут и думать-то много не надо, "воробушек" постарался. И про фронт она понимает, про напряжение и про войну тоже, только всё равно "матрас" в её понятии имеет название — его эгоизм и моральная нечистоплотность. Простить можно- забыть не получится. Но она, понимая, что проповедь не вразумит его, а только заставит раздражённо оправдываться, оттого и промолчала, не сказав своих мыслей вслух. Приняв задумчивое молчание жены за раздумья, подбросив на руках, понёс на кровать. Поняв, что сейчас последует, она воспротивилась: