Удар "Молнии" - Сергей Алексеев

— Не говори мне больше про моря! — чуть не закричала Катя. — Я не маленькая. А ты разговариваешь со мной, как с ребенком!

— Ладно, не обижайся… Не про моря, так про что говорить?

— Скажи, чтобы тебе дали новый, — она виновато сбавила тон.

— Нет, это мой талисман! — засмеялся он. — У каждого моряка…

Катя вскинула возмущенные глаза, заставила замолчать.

— Сейчас я заштопаю!

— В дорогу ничего не зашивают, — предупредил генерал. — Говорят, память зашьешь.

Ей что-то хотелось сделать, помочь; в суете и бесконечном движении она пыталась спрятать страх, дрожащий в ее сухих глазах. Пока генерал переодевался, Катя готовила и рассовывала по карманам рюкзака бутерброды, одновременно варила кофе в походный термос, проверяла, все ли взял с собой — бритву, крем, мыло, зубную щетку и пасту, при этом охала, всплескивала руками, что-то заменяла, перекладывала, уталкивала плотнее вещи в рюкзаке и так, чтобы не давило спину. И в этих женских заботах смаргивался и улетучивался ее испуг… Дед Мазай летел осматривать и принимать новое место дислокации спецподразделения «Молния». Воссоздавали ее в строгой секретности, поэтому забрасывали подальше от Москвы, в Мурманскую область, где среди болот, сопок и тайги стоял заброшенный военный городок расформированной за ненадобностью радиотехнической станции наведения. Погасить «Молнию» было легко. И теперь, чтобы снова возжечь ее, требовалось собрать воедино разбежавшихся «зайцев», сбить в подразделение, в стаю псов войны и возбудить энергию воинского духа.

Для общего сбора и в самом деле нужно было три-четыре дня. А для всего остального — не один год монастырского затворничества, бесконечных воинских «молитв», мужского и мужественного труда в полной изоляции от общества, чтобы почувствовать истинное воинское братство.

* * *

Всю дорогу от Москвы до Мурманска, а потом на военном вертолете до брошенного городка Головеров молчал, не задавал никаких вопросов, как, впрочем, и все остальные. Он догадывался, что произошло, хотя информацию имел скудную — ту, что получил от Тучкова по телефону.

— Видал, как самолет под мостом пролетает? — спросил он. — Надо бы посмотреть — приходи к мосту.

И назвал время, что означало, что нужно ехать на Чкаловский аэродром. Глядя на эту поспешность, на то, как без промедления подают самолеты и вертолеты, на то, как суетятся вокруг неизвестные офицеры, до полковника включительно, таскают ящики с продуктами, бензиновые печи, узлы разобранной электростанции, войлок, раскладушки, спальные мешки и на любое замечание деда Мазая козыряют и говорят «Есть!», — глядя на этот беспрекословный порядок, можно было вообще ничего не спрашивать. Дед оказался прав: властям срочно потребовалась «Молния».

После партизанщины Глеб незаметно проник к себе домой — так, чтобы не видели ни кархановские филеры, ни «игрушки», — и больше никуда не выходил. По нескольку раз в день к двери подходили какие-то люди, звонили, ждали, тихо переговаривались и исчезали, часто наведывались «кукла Барби» или «мягкая игрушка», а то обе вместе, но тоже уходили ни с чем. Дважды был участковый и один раз начальник отдела по борьбе с организованной преступностью Иванов, однако Глеб и его не впустил. Такой образ жизни утомлял его: передвигаться приходилось на цыпочках, чтобы не услышали внизу, вечерами не включать свет — увидят с улицы, никому не звонить — телефон мог прослушиваться, и самому снимать трубку лишь в том случае, когда на аппарате с определителем номера засветится номер деда Мазая либо кого-то из «зайцев». Осатанев от дивана, книг и телевизора, он уже жалел, что не прорубил дыру в полу и не установил лестницу на первый этаж. В вязкой тишине, полном одиночестве и покое Марита не только снилась, но уже начинала грезиться наяву. Среди ночи, отвязавшись от видений во сне, он пошел на кухню и увидел Мариту возле плиты: она кипятила на спиртовых таблетках воду в детской кастрюльке с ручкой, стояла к нему спиной в коричневом школьном платье с кружевным белым воротничком, волосы собраны в пучок, острые локотки, — все естественно, даже шевеление голубого огня и потрескивание таблеток…

Через мгновение все исчезло. Он включил на кухне свет, пощупал конфорку плиты, где только что горел огонь, — холодная. Разве что показалось, будто в воздухе еще есть запах сгоревшего спирта.

Он понимал, что такие галлюцинации ни к чему хорошему не приведут. А чтобы избавиться от всего этого, надо снова уходить в запой или прорубать лаз в полу к «мягкой игрушке». Возможно, и лечиться — идти на поклон к руководству ФСК и просить путевку в специальный реабилитационный санаторий, где такие вещи снимают за две-три недели…

Правда, потом Глеб стал себя убеждать, что это не призрак Мариты, а как бы продолжение сна. Дело в том, что подобная картина происходила в реальности там, в Бендерах. В тот же день, когда выбрался из теплотрассы, он поздно вечером вернулся назад и в одиночку, с помощью длинной трубы, своротил с люка железобетонный блок — крышки заваривать было нечем, и их просто придавили блоками. Он вытащил Мариту и увел ее в брошенный жильцами дом за школой. Все квартиры давно были вскрыты, по нескольку раз ограблены, замусорены и загажены. Он отыскал одну получше, где еще оставался диван, кое-какая посуда на кухне, принес и нагрел воды, и пока Марита мылась, подыскал ей одежду в разоренных квартирах: школьную форму, старые босоножки и даже приличную дамскую сумочку для антуража. Потом кормил ее, поил горячим вином и давал аспирин, чтобы сбить температуру. И все равно всю ночь ее колотило, бросало то в жар, то в холод, приходилось заваливать ее двумя детскими матрацами — короткими, прописанными — или раскрывать и протирать холодной водой. Она нюхала эти матрацы и блаженно говорила:

— Детками пахнет!.. Я так люблю детей. У меня много-много будет детей, только одни девочки…

Он слушал это со смутными чувствами, в полудреме, и будто бы уже видел детей — много девочек, похожих на Мариту. Под утро ей стало легче, и Глеб уснул сидя, прислонившись к спинке дивана. Когда проснулся, увидел Мариту на кухне: она стояла точно так, как привиделась сейчас, и не слышала, как Головеров подошел к двери. Она кипятила воду, чтобы заварить чай…

Надо было избавляться от видений, переключаться, загружать разум какой-то весомой, значительной информацией, искать заделье, работу, увлечения, сильные переживания. Как только опустошались душа и ум, так сразу же их заполняла собой Марита. Сначала он нашел на книжной полке самоучитель голландского языка, которого не знал, однако через полчаса ему стало неинтересно: язык напоминал немецкий и легко заучивался. Тогда он спохватился — вдруг озарило! — почитать Евангелие. Глеб отыскал его не сразу — после генеральной уборки, явившей на свет давно утерянные вещи, стало невозможно найти то, что было под руками и на своих местах. К утру он одолел половину книги «От Матфея» и с рассветом, с великой осторожностью выбравшись из дома, поехал в церковь, которая называлась притягательным, удивительным именем — «Утоли моя печали». Как несведущий в духовных делах человек, он воспринимал все буквально, и казалось, что этот храм существует лишь для того, чтобы утолять печаль страждущих. Глеб дождался, когда откроется небольшая красивая церковка, потом дождался, когда придет священник, когда он облачится и выйдет из алтаря. И тут оказалось, что в храме сегодня нет исповеди, а будет только послезавтра и что перед исповедью нужно день поститься и читать молитвы. Головеров попытался объяснить, что ждать столько он не может, что печаль его слишком велика, велики грехи, от которых уже и заснуть не может, и что ему сложно выходить и входить в свой дом. Священник был ласков, все понимал, но помочь в сию минуту не мог. В храме тоже были свои законы и правила. Напоследок он сделал замечание Глебу, что входить в церковь с оружием нельзя. У священника оказался наметанный глаз — заметить тяжесть пистолета в нагрудном внутреннем кармане куртки было не так легко. И отбил тем самым всякую охоту к исповеди…