Загадка улицы Блан-Манто - Жан-Франсуа Паро

— Мой дом в вашем распоряжении, сударь.

— Я искренне благодарен вам, Бурдо, за предложение, но у вас и без меня полно народу.

Николя сел и начал писать записку Сартину. Желая поскорее прочесть письмо Изабеллы, он, попрощавшись с инспектором, вышел из Шатле и быстро зашагал в сторону Сены.

Подобно путнику, коего потребности естества побуждают к полуденному отдыху, хотя время и торопит его, архангел встал между миром, превращенным в руины, и миром возрожденным.

Мильтон

У ног Николя текла Сена. Стоя на каменистом берегу, покрытом смесью снега и застывшей грязи, сквозь которую местами проступали жирные лужи ила, он смотрел на серые бурные воды, пытаясь определить, с какой скоростью они движутся. Стволы деревьев, выдранные с корнем в верховьях реки, то показывались над пенными волнами, то вновь уходили на глубину. Встречное течение вздыбливало воду, и она, словно морской прибой, выплескивалась на скользкий обледенелый берег. Николя закрыл глаза, и ему почудилось, что перед ним плещется океан. Раскинувшие крылья навстречу потокам воздуха морские птицы, с резкими криками парившие над водой, высматривая, не несет ли течение какую-нибудь падаль, усиливали впечатление океанского побережья. И только запахи, исходившие от рыхлого, налившегося грязной водой ила, рассеивали иллюзии. Созерцание реки не прогнало осаждавшие Николя сомнения. Он в третий раз перечитал письмо Изабеллы. Буквы по-прежнему прыгали у него перед глазами. Он не понимал, что означало ее послание: оно казалось тревожным, путаным и противоречивым.

«Николя,

Я доверяю это письмо Риботте, моей горничной, она отнесет его в почтовую контору Геранда. Молю Господа, чтобы оно до вас дошло. После вашего отъезда отец постоянно пребывает в дурном настроении и неустанно следит за мной. А вчера он слег и не говорит, что с ним. Я велела позвать аптекаря. Не знаю, что и думать о той ужасной сцене. Отец любил вас, а вы уважали его. Как могло случиться, что вы поссорились?

Поверьте, мне очень грустно, что нас снова разлучили. Не знаю, правильно ли я поступаю, говоря вам, что ваш поспешный отъезд вверг меня в неизбывную тоску. Единственным утешением мне служит уверенность в вашей ко мне привязанности. Но я уверена, что ваша нежная и великодушная душа не станет преследовать сердце, которое не может свободно предаться своей склонности. Ну вот, я и сама не знаю, что говорю. Прощайте, друг мой. Пишите мне, ваши письма помогут мне развеять охватившую меня печаль. Или нет, лучше забудьте меня.

Замок Ранрей, 2 февраля 1761 года».

В который раз молодой человек пытался понять причины охватившего его чувства неловкости. Радость от письма своей подруги детства постепенно перешла в глухую тревогу, и чем больше он перечитывал письмо, тем тревожней становилось у него на душе. Во-первых, он беспокоился за здоровье крестного. Убежденность, что дела плохи, он почерпнул не столько из слов, сколько из общего сумбура, царившего в письме. Года два назад ему посчастливилось посетить Парижскую оперу. Послание Изабеллы напоминало дурное либретто. Чувства, о которых она писала, казались вымученными. Сам не зная, почему, он чувствовал, что девушка притворяется, однако притворство явно противоречило серьезности положения. Он вспомнил, что во время их последней встречи в замке Ранрей у него уже возникало подобное ощущение. Сцена, сыгранная обоими, принадлежала к уже опробованному репертуару. Речь, несомненно, шла о любовной досаде, о которой постоянно твердили молодые любовники в пьесах господина Мариво. Могло ли случиться, что на его искренние чувства мадемуазель де Ранрей отвечала игрой, видимостью страстей, дабы вызвать у него эмоции, как в театре? Возможно, он всего лишь придумал себе возлюбленную, позабыв, насколько рискованно полностью отдаваться выдуманной мечте. Тем более что в сокровенных глубинах его сердца затаилась мысль о том, что любовь, которую надо оборонять, словно крепость, осажденную врагами, и защищать, как адвокат перед судом оправдывает своего подопечного, наверное, уже перестала называться любовью. Он сам, с бездумной легкостью, позволил себе привязанность, пробудившуюся в совместных детских играх. Как смел он, найденыш, залететь так высоко, позволить себе мысленно стать вровень с девушкой из знатной и могущественной семьи? Горькая волна разочарования накрыла его и откатилась обратно, унося с собой всю злость, накопившуюся от прошлых унижений. Внезапно на горизонте он увидел белый парус надежды, и слова Изабеллы немедленно обрели иной смысл… В конце концов, он решил отложить этот спор с самим собой на потом и, опустив голову, окольным путем поплелся к ратуше.

По дороге он долго корил себя за время, потраченное на пустые размышления, но потом сообразил, что, в сущности, сейчас ему торопиться некуда. Тогда он решил пойти самой дальней дорогой и, оставив ратушу слева, двинулся вдоль реки, добрался до церкви Сен-Жерве, обогнул кишевший народом рынок Сен-Жан и добрался до начала улицы Вьей-дю-Тампль, где располагалась мастерская мэтра Вашона, портного. Окна мастерской смотрели на двор, поэтому с улицы узнать дом мэтра возможности не представлялось. Пройдя через проездные ворота старого особняка, клиент оказывался в просторном, вымощенном брусчаткой дворе. Как объяснил мэтр Вашон, его репутация столь прочна, что неброский вид заведения является преимуществом в глазах богатых заказчиков, предпочитающих высаживаться из кареты непосредственно у дверей, избавившись, таким образом, от назойливого любопытства зевак и не запачкав обувь в вязкой грязи, покрывавшей улицы.

Николя явился к Вашону сразу по нескольким причинам. С одной стороны, он хотел обновить свой гардероб, не только износившийся, но и уменьшившийся за счет одежды, оставленной в церкви Сент-Эсташ, где, как он и подозревал, она пропала. С другой стороны, он намеревался расспросить мэтра относительно привычек другого его клиента, комиссара Лардена.

Толкнув дверь, Николя, как всегда, отметил, какое темное и неудобное помещение занимает мастерская. Чтобы исправить этот недостаток, хозяин постоянно увеличивал количество свечей. Сейчас храм элегантности показался неожиданному клиенту часовней, сверкавшей тысячью огней. Одетый в серое сукно, мэтр Вашон держал речь, ритмично постукивая по полу концом модной в прошлом веке трости. Трое подмастерьев, утопавших в складках тканей, восседали по-портновски на стойке из светлого дуба и, внимая словам хозяина, продолжали шить.

— Будь проклято то время, когда король позволяет денежному мешку диктовать моду! — возмущенно восклицал Вашон. — Мало того, что генеральный контролер финансов выдумывает для нас новые налоги, заставляя нас потуже затягивать пояса, так еще и лезет не в свое дело. У нас во Франции мода — это главное! А тут на тебе, изволь экономить: никаких складок на штанах, никаких карманов, долой украшения! Откуда только на нашу голову столько дураков! Ах, господа, прежняя ширина канула в Лету, полы укоротились, спереди появился вырез, прикрытый накладкой с волнами кружев… Иголку, тупица! Возьми длинную иголку! Сколько раз вам повторять, получается, я вам пою, а вы…

Гнев его обрушился на одного из подмастерьев, и тот, съежившись, зарылся в складки шелка, надеясь переждать там грозу.