Где ночуют боги - Дмитрий Владимирович Иванов

– Пока все, – сказал скромно дядя Эдик Антону и скомандовал: – Николай. Домой.

Автомат со скрипом развернулся и пошел обратно в сарай. Встал там, на то же место, где стоял, лицом к входу, потом протянул руку и закрыл за собой дверь.

– Николай! – требовательно сказал дядя Эдик. – Что надо сказать?

Николай снова приоткрыл дверь и сказал:

– До свидания, Эдуард Андреевич.

Потом снова закрыл дверь.

Дядя Эдик довольный посмотрел на Само, Антона и Аэлиту. Они были потрясены.

В это время на голову ученому, на листочек плюща в его волосах, вдруг села белая бабочка.

– Бабочка! – удивленно и радостно сказала Аэлита. – Значит, тепло уже будет! Лето скоро будет!

Дядя Эдик осторожно полез в карман, достал оттуда овальное старое зеркальце, посмотрел на бабочку и сказал:

– Бабочки часто мне на голову садятся. Думают, я растение. Это мою гипотезу подтверждает, мы родственники. Так, так… О, это очень редкий вид. Нам повезло ее увидеть. Гортензиа либертатис.

Антон с уважением кивнул. Бабочка была красивая.

Потом они расстались. Само заспешил обратно в инкубаторий – наступало время очередного кормления гусениц. Антон и Аэлита пошли обратно к деревне. По пути Аэлита рассказала Антону, что дядя Эдик названия бабочек придумывает, а таких, как та, которая села на голову дяде Эдику, здесь полно все лето, и Ларис с ними борется, потому что они рассаду едят. Антону все равно название, которое придумал Тесла для бабочки-вредительницы, понравилось, и он его постарался запомнить. В любом случае, это было первое и единственное название бабочки, которое он теперь помнил.

На обратном пути к деревне на одной из полян Антон увидел четыре фигуры в белых одеждах. Это были мужчина лет сорока, молодая женщина лет двадцати с небольшим и двое детей – мальчик лет семи и девочка – четырех. Они сидели на поляне в позе лотоса и смотрели на небо, но смотрели с закрытыми глазами. Антон сначала подумал, что это видение, но Аэлита сказала, что это правда, это русские люди – муж и жена с детьми. Они были соседями дяди Эдика. Взрослых звали Адель и Наденька. Они называли себя – это слово Аэлита не сразу смогла выговорить – дауншифтеры. Это такие люди, которые уехали из города, чтобы стать ближе к природе. Адель и Наденька исповедовали новую религию, они называли ее «дзен-ислам». Их детей звали так, что Аэлита тоже не сразу смогла выговорить, – мальчика звали Джагандж, а девочку – Дхалла. Раньше Адель и Наденька жили в Санкт-Петербурге и работали дизайнерами, а потом стали исповедовать дзен-ислам и стали дауншифтерами, и поселились тут, на Аибге, вдали от людей и цивилизации, которая зашла в тупик. Адель и Наденька нигде не работали, но от голода не умирали, потому что, во‑первых, мало ели, были аскетами, совсем не ели мясо и рыбу тоже, а ели только орешки и изюм. Во-вторых, они постоянно занимались духовными практиками, а эти практики притупляют чувство голода. Ну и, в‑третьих, они обменивались посылками с другими дауншифтерами, живущими в Индии. Адель и Наденька другим дауншифтерам посылали сушеную хурму, а из Индии получали дуриан и руку Будды. Дуриан – это фрукт, который пахнет луком, канализацией и тухлой рыбой на жаре. Индусы его почитают, потому что, если закрыть нос и победить отвращение, мякоть у него очень вкусная и полезная, Адель с Наденькой его часто едят, и даже Аэлите несколько раз предлагали, но она так и не смогла побороть себя. А второй фрукт – «рука Будды» – желтый, по виду похож на лимон, только как будто у лимона выросли пальцы. Есть его вообще невозможно, потому что кожура толстая, а мякоти нет, но кожуру можно жевать, Адель и Наденька постоянно ее жуют, потому что это умиротворяет и помогает найти точку покоя.

– Так и живут, – заключила Аэлита. – А детей Наденька рожает в воде. Мальчика родила в ванне, в Петербурге жили когда. А девочку уже здесь родила, осенью шторм был такой, она в море залезла голая и прямо в шторме рожала, и как не потеряла в шторме такую девочку маленькую! Наденька сказала, у девочки будет вообще энергетика сильная. Поэтому так и назвали ее – Дхалла. А сына назвали Джагандж, потому что Адель курит анашу и почитает Джа.

Антон некоторое время задумчиво смотрел на Аделя и Наденьку. Они на Антона не обращали внимания – были погружены в духовные практики.

Прошло несколько дней. Антон подружился с Самвелом и стал ему помогать с шелкопрядами. Шелкопряды оказались капризные как артисты: чуть что не так – они теряли настроение, отказывались делать шелк. Но постепенно Антон приноровился, у него стало получаться кормить гусениц, а Само даже сказал, что Антон гусеницам нравится. Он был горд этими своими заслугами. Однажды вечером, когда Антон сидел один в «военном санатории», к нему пришла Ларис и, как всегда, принесла ему еды. Шел дождь. Ларис была какая-то задумчивая. Антон спросил ее, почему она такая. Ларис сказала, что ночью ей опять снились места, где они жили до войны. Ларис сильно скучала по своему дому.

Раньше Ларис жила в Абхазии. Гора, на которой жил сейчас Антон, была пограничной. Часть горы теперь была территорией России, другая часть – территорией Абхазии, в советские времена – Грузии. Ларис рассказала Антону:

– Раньше дружба народов была. Как ее делали, из чего, не знаю. Как-то делали, и была. Потом темно стало как будто у людей в голове. Лето было тогда. Тепло, хорошо. И вдруг – что такое? Бах, бах. Я на улицу выбежала. Соседи наши тоже выбежали. Что такое, спрашиваю. Никто не знает. Потом опять – бах, бах. Что такое! Мой бедный Альберт говорит: «Ларис, иди домой, что ты выбежала на улицу, как курица. Учения идут». А потом один танк приехал. Грузинский. Приехал, взял и как выстрелил. Куда стрелял, зачем стрелял – не знаю. Попал прямо в хурму в саду нашего соседа, хурма вместе с корнями сразу вылетела из земли и в наш сад упала. Жалко, такая хорошая хурма была, сорт королек, крупная. Альберт тогда сразу понял, что это, как закричал: «Ларис, это не учения, это война, надо бежать в бомбоубежище!» А я ему говорю: «Альберт, оф, у нас же нет бомбоубежища, только подвал есть, но там у меня закрутки, места совсем мало». Ну что делать, побежали мы в подвал и там стали сидеть: закрутки как-нибудь подвинули в разные стороны и сели. Хорошо, наши дети в это время не дома были, в Москве были, оф, не дай бог, я так и сказала Альберту. А он говорит: «Ларис, а что еще хорошо? Ты не можешь сказать, а то мне так страшно?» Я сказала: «Еще хорошо, что мы уже старые, если нас убьют, мы пожили уже немножко, все у нас было, дом, дети, закрутки». А Альберт мой бедный говорит: «Да, хорошо, что мы пожили уже немножко, но я бы еще пожил немножко».

Антон не помнил ничего про эту войну грузин с абхазами, но не потому, что забыл все, когда попал под гнев титанов. А потому, что и забывать ему было нечего. Ничего он про эту войну и раньше не знал. Не было никакой необходимости знать. Война, считал всегда Антон Рампо, – это некрасиво и некреативно.

Ларис рассказала Антону историю про то, как война началась. Историю про милиционера Зураба и его пистолет. Был у них такой сосед. Звали его Зураб. Он был грузин, молодой. За два дня до войны была свадьба. Женились соседи, абхазы. Зураб пришел в тот день на свадьбу, как положено, в парадной форме. Зураб был милиционер, и его уважали не только за это и за то, что у него есть пистолет. Мало ли у кого есть пистолет, так что, уважать его сразу, что ли? Зураба уважали, потому что он был веселый и соседям всегда улыбался.