Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви - Александр Юк

Потом она выпустила Женю и погрустнела. Она вспомнила все хитрые обстоятельства, и Женина победа сразу поблекла и потеряла свою ценность. Он удивленно посмотрел на нее, не понимая причин ее хмурости. Маша вздохнула:

– Да что толку-то. Это ж все равно не ты – это Кац победил в Нью-Йорке. Он ведь выставлялся. Ты-то так, мелочевка, ученик великого мастера.

Женя выждал молча, но Маша уже поняла, что, пожалуй, не стоило омрачать Жене его искреннюю радость. Это же не его идея насчет авторства. Он не виноват. Хотя мог бы и протестовать…

Женя, все так же молча, полез в сумку и вытащил аккуратно уложенный в прозрачную файловую папку сине-сиреневый сертификат. Посередине каллиграфическими, вычурными буквами было написано:

Evgueni Martov

(Russia)

Grand Prix

30 января, вторник

По вторникам в изостудии Каца на Таганке был «вольный» день. Женя мучился с глыбой мрамора. Мрамора теперь было много. Его привезли еще в субботу вечером, и ребята долго разгружали грузовик, вчетвером перетаскивая тяжеленные рустованные блоки. Женя отдал Кацу всю денежную премию, полученную в Нью-Йорке. Он понимал, что поездка с его «Зеркалом любви» была неподъемной для кармана Каца. Его наставник при всем своем таланте умудрялся жить в состоянии хронического безденежья. Редкие гонорары надолго не залеживались в кошельке. Первые же свободные средства он спускал на свое детище – студию. Женя просто не взял у него привезенные из Штатов доллары, как Александр Самуилович ни настаивал.

Если честно, Женя полагал, что премии должно было хватить на аренду нового помещения. Понятно, что всю жизнь отстаивать эти руины, над которыми уже давно нависала угроза сноса, будет невозможно. Кажется, это было ясно всем, кроме самого Каца. Все знали, что их до сих пор прикрывали сверху. Известно было, и кто их благодетель – отец Графа, при необходимости позванивающий со своих верхов в местную префектуру. Это он семь лет назад организовал передачу брошенного здания детской изостудии. Но и это прикрытие не могло длиться вечно. Просроченный на два года договор аренды не предполагал выделения нового помещения в случае сноса давно аварийного здания. И только их руководитель все еще продолжал жить вчерашним днем. И сегодня у них был праздник нового камня.

Мрамор, который облюбовал Женя, был просто классный: ровный, молочно-белый, без обычных перечеркивающих работу прожилок. Игнорируя обязательные занятия по искусствоведению и живописи, Женя третий вечер подряд не отходил от притягивающего к себе мраморного магнита. Модель уже была готова, но, чтобы воплотить замысел в камне, надо было проделать примерно тот же путь, как от мечты Циолковского до реального полета на Луну.

Кац поднялся к себе на второй этаж. Он много курил, но не позволял себе этого в помещении, где трудились его ученики. Женя оставил ненадолго свое отгороженное рабочее место, прохаживаясь по залу, потирая уставшую руку. Ребят было немного. Зато сегодня, впервые после Нового года, появился Граф. В одиннадцатом классе Граф почти забросил студию. Прежде всего потому, что скульптура, которая все же была ведущей у Каца, ему не давалась, и Граф самоопределялся в живописи. Но главное, свою дальнейшую постшкольную карьеру с искусством он (а может, его всемогущий предок) не идентифицировал. Он готовился к поступлению в Финансовую академию и в студию забегал лишь, чтобы продемонстрировать свои новые работы, которые писал большей частью дома в выходные или каникулы. В живописи, особенно маслом, Граф считался лучшим из всех студийцев, и поэтому каждое его свежее полотно собирало всегда все население Таганского филиала салона мирового изобразительного искусства.

Распаковав довольно внушительных размеров полотно, Граф установил его на мольберт, после чего развернул к подтягивающимся из разных углов зрителям. Мальчишки обступили Графа. Кто-то несмело хихикнул в кулак. Оторвалась от своего пластилинового «Конкистадора» Карина – единственная девчонка в изостудии. Она подошла к сгрудившимся ребятам, но задержалась лишь на несколько секунд. Развернулась, презрительно бросив через плечо:

– Дешевка.

– Дешевка? Мне за нее уже пятьсот гринов предлагали, – вспыхнул Граф.

– Вот я и говорю: дешевка. Она хороша для гостиной… в борделе.

– Ты ханжа. Будто первый раз увидела обнаженную натуру! – раздраженно вдогонку Карине крикнул Граф.

– Обнаженная натура может быть исполнена красоты и духовности, а может – цинизма и пошлости. Между одним и другим такая же пропасть, как между любовью и сексом.

– Ну да, у нас в СССР секса нет. Слышали такое? – Граф ухмыльнулся, оглядываясь, ища поддержки у скучковавшейся вокруг него мальчишни. – Любовь придумали русские, чтобы не платить.

Карина не снизошла до ответа.

Граф напрягся, потому что к картине в этот самый момент приблизился Монмартик. Соперничество двух ребят в студии уже давно переросло в стадию молчаливого созерцания. Редко кто позволял себе опуститься до высказывания вслух собственного мнения по поводу работ другого.

Перепалка с Кариной задела и ожесточила Графа. Поскольку Карина сочла выше своего достоинства продолжать дискуссию, в которой, очевидно, каждый остался бы при собственном мнении, Граф резко обернулся к Жене и набросился на него:

– А ты что скажешь? Твои красавицы перед зеркалом – чем не бордельная экспозиция?

Женя неспешно перевел взгляд с Графа на мольберт. На полотне была изображена совсем молоденькая девушка, стягивающая с себя платье. Все было вырисовано с фотографической точностью. Граф умел пользоваться кистью. Женя вернулся взглядом с мольберта опять на Графа.

– Это не обнаженная девушка, – поставил свой диагноз Монмартик.

– А что же это, по-твоему?

– Это раздетая девушка.

– А есть разница?

– Есть. И более чем существенная. И ты ее тоже знаешь. То, что ты рисуешь, – обычная порнография. К искусству это не имеет никакого отношения. Карина права.

Женя тоже повернулся и направился к своему рабочему месту. Но Граф не был готов терпеть два оскорбления подряд. Он нагнал Женю и схватил его за рукав:

– Ты слишком много стал на себя брать. Я знаю, почему ты так осмелел. Я в курсе. Кац теперь от тебя финансово зависит. Ты покупаешь его, чтобы он возил твои скульптуры по выставкам. Только твои. Но мне ты деньги не сунешь. Поэтому попридержи язык. Я знаю, как делаются твои победы. Так что лучше тебе помалкивать.

– Это твоя работа?

Оба парня обернулись на негромкий, хрипловатый от постоянного курения голос Каца, раздавшийся позади них. Невысокий сухонький еврей с усталым нездоровым лицом стоял перед картиной Графа. Граф быстро подошел к мольберту и бросил поверх большую белую тряпку.

– Это все, чему я тебя научил? – Кац машинально достал сигарету из пачки и сунул, не зажигая, в рот. – Нет, – ответил он себе сам. – Этому я тебя не учил.