Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский

class="p1">— И больше ничего? — игриво спросила старушка.

Я объяснил, зачем мне халат.

— Какая беда… — затревожилась она. — Я сама хожу на почту. Время… Сделаем так. Зайдём на почту, оттуда сразу к вашей пострадалке. Идёт?

— Бежит! — обрадовался я.

Ехать рядом со старушкой было неудобно.

Я уважительно пошёл следом, поталкивая свой вел.

Теперь она шла быстрей против прежнего.

— Вы почтальониха? — спросил я, лишь бы не молчать.

— Да вроде…

Почта была небогатая. Стопка писем, два журнала, с пяток газет.

Старуха сунула всё под мышку, велела вести к горюше.

Юрик сидел на камне возле прелестницы, травил шуточки. Из песка торчало лишь хохочущее её лицо.

Наше появление со старухой не вызвало у сладкой парочки прилива восторга.

— Гм… Барышня и под землёй найдёт чичисбея, — буркнула старушка, а потом строго приказала Юрке: — Ну-ка, молодое дарование, потрудитесь удалиться без оглядки… Вы, — пихнула мне почту, — тоже отвернитесь.

Она так неожиданно, так резво ткнула мне свою почту, что я не успел её взять. Всё пало на гальку.

Письма веером легли ко мне лицом.

Я подбирал их и видел, что все они слетелись к какому-то Бахтадзе К. Е. Одно письмо было даже из Индии, другое с Цейлона.

Изумительные марки обожгли меня.

Я собирал марки. Может, попросить?

— Чужие адреса читать непохвально. — Старушка ласково положила мне руку на плечо. Ситцевое затрёпанное в стирках платьишко тесно, преданно обжимало её ладную стать.

Наша сосенка была уже в халате.

Казалось, халат был недоволен, что его сняли с привычного плеча, теперь как-то сердито топорщился.

Хорошунька одёргивала полы, рукава.

— Я не читаю, — подал я всю почту назад старуне. — Марки красивые… — На бо́льшее, попросить, меня не хватило. — Кто этот Бах… тах… тух?..

— Бахтадзе… Это не он… Она.

— Все пишут ей одной. Даже из-за границы!

— Что ж тут диковинного? Вы в Чакве. Отсюда есть и пошёл наш чай. Уже в начале века Чакву величали слоном русского чайного дела. Начинали китайцы. Видите? — Она показала на домики со странно радостными крышами. По краям крыши загнуты, похожи на размахнутые крылья птиц, готовых взлететь. — Ещё в прошлом веке поселились, прикопались китайцы. Переженились на аджарках. Так и живут…

— Откуда Вы всё знаете? — подивился я.

— Почтальон, как медный грош, во всяк дом вхож. Сам Бог велел всё знать… А теперь, стрельцы, идём ко мне. Что-то вы худющие-худющие. Одни носы. Зубки хоть немножко подвеселите… Без чаю не выпущу. Не ели весь день?

— Почему весь? — вошёл в разговор Юрик. — С утра…

— А вам, — трогает старуха девчонку, — и обмундириться надо поприличней. Я подберу.

— К чему все эти прихорошки? На час!

Старушка назидательно возразила:

— Девушка не должна и одну секунду выглядеть непривлекательно.

Солнечно, тихо в Чакве.

Горы бесцеремонно спихнули её к колышущейся голубой долине моря.

Справа вода, слева торжественные шатры холмов.

— Не налюбуешься… Красиво у вас! — щебечет наша песчаная мармеладка. — Живая выставка природы!

— Да… — старунька подняла глаза на ближнюю гору. — Живём вприглядку с Мтиралой. Так её зовут. А по-русски Плачущая. Круглый год в тумане… По преданию, при нашествии турок именно на этой горе аджарцы оплакивали свою горькую участь… Что-то у меня голова… Будто мотор в голове бухает. Вот-вот что-то лопнет…

Нам с Юркой велено было оставаться на веранде, передохнуть на диване, что мы сразу и сделали, плюхнулись на диван. А девушку почтальонка повела дальше, в комнаты.

Не успели мы толком оглядеться, как наша пеструшка выпорхнула разнаряжённой фифой. Белое воздушное платье невозможно как приаккуратило, ухорошило её. Настежь пораспахнули мы с Юркой бараньи рты.

— Что? Страхолюдина я в нём? — зарделась ягодкой она. — Кургузое? Сидит, как на снопе?

Юрчик худой, худой, а взгляд горячий:

— Какие мы цивильные… Ах да какие ж мы цивильные! — набирает пары, лыбится котярой. — Королёк!

— Кто, кто?

— Королёчек! Птичка такая. Пять граммулек весит. А кушает… Двадцать пять тысяч букашек! В день! И все вредные.

— Сам ты вредина. Неприлично уличать сластёну в обжорстве. И потом, ты летал за нею и считал? Или сам отбирал ей вредных?

— Сам ловил. Сам жарил. Сам подавал к столу-с!

Балдеют ломаки от пустого трёпа.

Невесть откуда взялся у неё флакончик с духами.

Встряхнула. Игристо мазнула пальчиком за ушами:

— Для себя…

Приложила под носом:

— Для друзей…

Потыкала в проливчик на груди:

— Для нахалов…

Старые, довоенные духи кружат голову.

Юрик дёргает носом воздух, захмелело докладывает:

— Ко-ро-ле-ва…

— Может быть. Может быть, — всё строит она глазки.

«Этой королеве только пёрушко под хвост вложи да на ветер пусти, она и полетит, — лезет мне в башку завистливая непотребщина. — Слились… Почему не я охранял её в песке, а этот пузотёр? Ну почему?»

— Ба! — Юрка звонко хлопнул себя по лбу. — Мы до сих пор не познакомились. Есть мнение срочно познакомиться! — Он резко подал ей руку. — Георгий!

Я вскинул на него вытаращенные глаза.

«С каких это пор ты переквалифицировался в Георгия?»

Он коротко моргнул мне и повторил твёрже:

— Георгий! Глубоко прошу не путать ни с Саакадзе,[105] ни даже с Отсом,[106] ни с каким-то Георгием Третьим.[107]

— А куда запропастились два первых? — спросила девушка.

— Первый, естественно, перед вами. Самый первый. — Притворяшка бухнул голову на грудь. — Второй не удержался, выпал из народной памяти.

— Рина.

— А это, — ткнул в меня Юрка пальцем, — Нод. Наш Общий Друг. Можно и Нодик.

Она поверила.

А чего не поверить? Чем лучше Нодика Октябрь, Ал-гебрина, Ревдит (революционное дитя), Роблен (родился быть ленинцем), Рем (революция мировая), Ремизан (революция мировая занялась), Лорик-Эрик (Ленин, октябрьская революция, индустриализация, коллективизация, электрификация, радиофикация и коммунизм)?

Рина вышла.

— Слушай! — навалился я на Юрку. — Ты чего тут брехни расточал? Чего разводил балы? Зачем человеку врёшь? Какой ты Георгий? Какой я Нод? Чего вбубениваешь? Ты чего не назвал ей по правде наши имена?!

Он с ленивым смешком приставил палец к моему виску, устало чуть нажал и убрал. Пар спущен!

— Ну, фигли-шмыгли-бухли, ты чего расчехлил лапшемёт[108]? — проговорил он скучно. — Молчишь? И сказать нечего? Тогда слушай, кутёнок, маэстра. Я не первый день хожу по лебедям. Я в делах любви Маэстро. С большой буквы. Слушай, растопша,[109] и учись, пока я живой… Прошёл все хитрости… При знакомстве никогда не выкладывай сразу всю правдонию про себя. Да если всякой кларке целкин в первую же минуту кидать всю правдушку, то очень скоро можешь оказаться очень далеко-о, как говорит мой папик Чук. Осторожность при знакомстве никому пока не повредила. Понял?.. Может, приедет время, и я размажу ей всё про себя.