Лукавый взор - Елена Арсеньева

Чернышев умолк, потом улыбнулся и шутливо подтолкнул Сеславина:

– А теперь пора нам с Александром Никитичем и честь знать, ведь совсем заговорил я вас, господа! Больная тема, уж не взыщите…

Троекратно расцеловавшись с молодым гусаром, Чернышев и Сеславин ушли, а Державин потом долго не мог уснуть, вспоминая и этот разговор с начальством, и прощание с Ругожицким, и, конечно, явление Дмитрия Видова.

Кто же это такой – Жан-Пьер Араго, и почему Державин непременно должен о нем узнать?..

Ему предстояло получить ответ на этот вопрос через несколько месяцев – и не во Франции!

* * *

6 апреля французский сенат провозгласил реставрацию Бурбонов. 3 мая новый король Людовик XVIII торжественно въехал в Париж. 18 мая король и союзные монархи заключили мир.

Сумской полк через Лонжюмо, Версаль и Сен-Жермен был направлен в Понтуаз на отдых. Простояв там неделю, гусары отправились походным порядком на родину. В их числе находился уже вполне выздоровевший Державин.

13 апреля полку были пожалованы Георгиевские трубы[123] с надписью на лентах: «Сумскому полку за отличие при поражении и изгнании неприятеля за пределы России в 1812 году», а также Георгиевский штандарт с надписью «В воздаяние отличных подвигов, оказанных в благополучно оконченную кампанию 1814 года».

Во Франции окончательно воцарился мир, и все заставы вокруг столицы были переданы под контроль национальной гвардии. 30 мая по бульварам потянулась нескончаемая цепь австрийских фургонов и всадников, покидавших Париж. За ними маршировали пруссаки, а русские войска замыкали ряды уходящих с миром союзников и прикрывали их тылы.

Дверь в погреб тоже оказалась открыта. То есть со стороны могло показаться, что она плотно заперта, однако, когда Араго осторожно потянул ручку, створка тихонько, без скрипа, пошла на него. И тотчас он понял почему: в эту дверь был вставлен такой же замок, как в редакции «Бульвардье»: «старонемецкий» самозахлопывающийся. Тот, кто недавно заходил в погреб, дверь-то прикрыл, однако ключ, оставшийся в замке, пережал ригели и не дал им войти в пазы, то есть не позволил двери захлопнуться.

Почему этот неизвестный не запер дверь? По рассеянности? Или потому что должен был вот-вот вернуться?

А может быть, он все еще в погребе?

Араго огляделся в десятый, наверное, раз. Двор безлюден, вокруг темно и тихо, только из серого особняка доносятся звуки прекрасной мелодии. Кто-то играл на рояле. Араго узнал «Полонез ля-минор» (или, по-польски, «Пожегнанье отчизны»[124]) Михаила Клеофаса Огинского, написанный, когда молодой композитор покинул Речь Посполитую после подавления российскими войсками восстания под предводительством Тадеуша Косцюшко. В этом восстании Михаил Клеофас принимал самое активное участие, что не помешало ему потом перейти на службу к императору Александру и даже сделаться в 1810–1812 годах его доверенным лицом. Впрочем, это оказалось вполне в стиле такой же катахрезы, как то, что Огинского обучал музыке Осип Козловский, автор знаменитого марша «Гром победы, раздавайся!», ставшего неофициальным российским национальным гимном на рубеже веков. Возможно, конечно, Козловскому не слишком нравились слова, написанные на его музыку Гавриилом Романовичем Державиным, призывавшим: «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс!», но что он мог поделать со свершившимся фактом? И если бы не было этих слов, разве стал бы его марш столь популярным в России?..

Араго выбросил из головы досужие размышления, вошел в погреб и прислушался. Вдруг так зачесалось в носу, что он с трудом сдержал громкое чихание, но все-таки какой-то звук из носа все же вырвался. Впрочем, в темноте, окружающей его, ничто не шевельнулось. Похоже, здесь все-таки никого нет. Или кто-то есть, но затаился?

В носу снова зачесалось, Араго так старался не чихнуть, что чуть не подавился. Вот странно: в погребе пахнет не сырой затхлостью, как прежде, а острой свежестью, словно бы еловым ароматом пропитано все вокруг!

Агнес тоже говорила об этом запахе.

Склад елок устроили здесь, что ли? Однако до Рождества еще далеко! Оно приходит в декабре, а сейчас май на дворе.

Свет угасающего дня мог бы рассеять темноту, однако Араго опасался оставить дверь открытой: вдруг кто-то обратит на это внимание и поднимет тревогу или просто решит исправить небрежность и запереть дверь? Не хотелось бы!

Впрочем, он успел заметить какой-то ящик в одном из углов погреба и сваленные кучей мешочки – в другом. Наверное, именно об этом говорили в картежном притоне Людвиг и Богуш. Значит, к загадочному слону, кто бы или что бы это ни было, свой схрон поляки пока не унесли.

Тем лучше!

Однако вот что странно. Обычно ружья и сабли хранят в длинных ящиках, а здесь стояла какая-то угловатая громадина в половину человеческого роста.

«Может быть, это пушка, снятая с лафета и вместе с ним упакованная в ящик?» – усмехнулся Араго.

Надо попытаться если не осмотреть эту штуку, то хотя бы ощупать ее, чтобы понять хоть что-то. Если понадобится, то вскрыть или даже сломать ящик. Жаль, нет ножа, только баснословно дорогой маленький капсюльный[125] пистолет, который изобрел американец Дерринджер еще в 1825 году (выпущено было всего лишь пятнадцать тысяч штук, причем они разошлись, как в таких случаях говорят французы, par piston[126]) и который сразу получил несколько презрительное название «пистолет для муфты». Араго, впрочем, не мог нахвалиться своим оружием с нарезным стволом из нейзильбера[127] и удобной рукояткой из орехового дерева. Конечно, по сравнению с дуэльными «лепажами» знаменитого оружейника Жана Лепажа или новейшими капсюльными пистолетами дрезденского мастера Карла Ульриха (и те и другие тоже имелись у забияки Араго), внушительности «пистолету для муфты не хватало»: длина его ствола составляла всего лишь пять дюймов, зато калибр он имел крупный-.41[128], его было удобно носить сбоку за поясом, и, хоть он не мог состязаться по дальнобойности с «лепажами», все-таки не раз выручал нашего героя, которого обязанности газетчика порой заставляли общаться с самыми отъявленными мизераблями[129].