Лукавый взор - Елена Арсеньева

Преданных… Носителям французского языка не дано вникнуть в тайну этого русского прилагательного, этого коварного омонима, обозначающего и верного друга и жертву предательства! Правда, у французов есть прилагательные fidèle – верный и perfide – вероломный, но это всего лишь однокоренные слова. Араго чувствовал себя сейчас преданным – а точнее, жертвой предательства!

Ролло! Ролло, топтавшийся на улице Мартир, вглядываясь в окна «Бульвардье»! Араго тогда показалось, что его уволенный репортер не обратил внимания на какого-то неопрятного простолюдина. Оказывается, обратил! И какой ни казалась мадам Нюнюш преданной (верной, лояльной, благорасположенной!) мсье Араго, она вполне могла проболтаться о его тайнике с одеждой и гримом Ролло. Особенно за сумму, которая показалась бы ей более приманчивой, чем та, которой регулярно снабжал ее Араго.

Итак, вероломных предателей в данной ситуации оказалось двое. Мадам Нюнюш распустила язык, это раз, Ролло сообщил полякам о том, в каком виде Араго явится в притон, это два. А в том, что главный «Бульвардье» туда обязательно отправится, у Ролло не было никаких сомнений. Ведь весь Париж мог узнать из пятничной заметки Лукавого Взора некий таинственный адрес!

Не важно, что мадам Нюнюш не видела ничего страшного в своей болтовне. Вместе с Ролло, который действовал совершено сознательно, они вырыли для Араго такую яму, в которую он не мог не угодить – и угодил…

Однако только ли они двое рыли эту яму? Не зачислить ли в число предателей также и корреспондента газеты «Бульвардье», пишущего под псевдонимом Лукавый Взор? Не был ли этот самый взор настолько лукав, что решил подвести Араго под монастырь? Если эта особа спасла Поццо ди Борго от покушения, поскольку по каким-то причинам чувствовала к нему расположение, то кто обязывал ее чувствовать хоть малейшее расположение к Араго? И она понимала, что все, кому Араго ненавистен, легко догадаются, где его можно будет перехватить, а потом направить в ловушку в погребе серого особняка…

Да ну, ерунда, ерунда лезет в голову! Цо за страх, как говорят поляки, или с какого перепугу, как говорят русские, Лукавому Взору вдруг становиться в число врагов или даже губителей редактора «Бульвардье», своего безусловного единомышленника, судя по тональности статей загадочной корреспондентки?! Ведь предостережение для Поццо ди Борго было передано именно через Араго! А может быть, не напрасно Андзя изо всех сил пыталась помешать Ролло и прекрасной Стефании сунуть любопытные носы в послание Лукавого Взора? Может быть, ей было дано указание отдать письмо Араго и сказать или ясно намекнуть на то, что некая информация предназначена только для него?

Однако или намек был слишком тонок, или Араго оказался слишком непонятлив.

Так или иначе, он в ловушке!

По многословию изложения размышлений нашего героя может показаться, что он несколько минут стоял столбом, пытаясь понять, что произошло, однако на самом деле мысли промелькнули мгновенно, а на смену им пришел неизбежный вопрос: как выбраться из погреба? Араго помнил, что восемнадцать лет назад вышиб эту дверь, однако донесшийся до него тяжелый стук подсказал, что в дверь погреба мало того что замкнули, но еще и заложили засовом снаружи!

Но здесь была еще одна дверь. Правда, она вела в дом, но главное – любым путем выбраться из погреба. У него есть пистолет, он вооружен, а значит, или прорвется, или погибнет в бою.

Глаза уже привыкли к мраку, царившему здесь, и Араго смог разглядеть на фоне серых каменных стен потемневший от времени прямоугольник. Вот она, та самая дверь! Восемнадцать лет назад за ней стоял Каньский со своим сообщником…

Поставили поляки охрану у этой двери? Или Араго успеет выскочить?

В следующий миг стало ясно, что не успеет: из-за двери донеслись быстрые шаги и голос:

– Немедленно известите ее сиятельство! Ведь именно ей пришла мысль, как заманить в ловушку этого проныру. Эх, Польша не погибла бы, если бы в ней нашлось несколько государственных умов, как у нашей графини! Конечно, она первой должна увидеть добычу.

– Да как же мы известим ее сиятельство? – отозвался другой голос. – Они с паном Юлиушем уехали в Отель Лямбер. Пан Юлиуш хотел что-то обсудить с князем Чарторыйским.

– Что и говорить, пан Каньский – настоящий патриот! – подхватил третий голос. – Будь у меня такая красавица-жена, как ее сиятельство, такая la femme comme il faut[131], я бы не с докладом куда-то поехал, а с ней… – Раздалось недвусмысленное хихиканье.

– Заткнись! – свирепо скомандовал первый голос. – И благодари Бога, что этого не слышит сам граф. Он за свою супругу горло перережет!

– Значит, в следующий раз мы увидим того французика с перерезанным горлом? – глумливо спросил третий собеседник. – Как его там… Ролло? А может быть, и саму графиню пан Каньский не помилует?

– Граф не так глуп, как ты, – уничтожающе ответил первый. – Он прекрасно понимает, что ее сиятельство ради нашего дела на все готова. Но довольно болтать. Оставайся на страже, я сам за ними поеду, мигом сюда доставлю!

Что?!

Каньский и Стефания – муж и жена? Каньский – граф?

Неизвестно, которое из этих двух известий поразило Араго больше, хотя ничего слишком уж особенно удивительного в них не было. Еще в письме, адресованном Поццо ди Борго, Лукавый Взор предупреждала, что Стефания только называет себя графиней Заславской, а на самом деле у нее какая-то иная фамилия. Если Каньский и в самом деле остался в живых, он мог получить графский титул от Чарторыйского, который, приобретя реальную власть в Польше благодаря старинной дружбе с императором Александром, стал щедр на награды бывших наполеоновских верных слуг.

– Вот тебе и пожегнанье отчизны, – пробормотал Араго.

Итак, судьба вновь сдала карты Каньскому, причем за тем же карточным столом, что и прежде, а именно – в погребе серого особняка в тупике Старого Колодца! Как выбраться отсюда? Как не дать врагу, который появится здесь если не с минуты на минуту, то в самом скором времени, восторжествовать над собой?

Окно!

Вернее, окошко. Он отлично помнил, каким оно было узким: даже худенькая малышка Фрази не без усилий протискивалась в него, а ни Державину это не удалось бы раньше, ни Араго не удалось бы теперь, каким, несмотря на годы, юношески-стройным он ни остался. Ничего унизительней нельзя представить, кроме неудачной попытки протиснуться туда. Полезть – и застрять!

И все же он не мог удержаться от того, чтобы не метнуться к окну, не прильнуть лицом к двум тяжелым металлическим прутьям, вставленным крест-накрест и превратившим узкий лаз в неодолимый.

– Откуда они взялись, эти чертовы прутья?! Раньше их не было! – в безнадежном отчаянии глухо пробормотал Араго – и услышал ответ:

– Как откуда взялись? Их вставили, чтобы никто не мог сюда пробраться.

Тихий женский голос, в котором было что-то изумительно знакомое, чудилось, прилетел вместе с дуновением свежего воздуха из сада, а затем Араго услышал слова, произнесенные по-русски, но в то же время словно бы не по-русски, и донесшиеся, чудилось, из далекого прошлого: