Время и боги. Дочь короля Эльфландии - Лорд Дансени

И тут воздвиглись подле меня краснокирпичные здания моей первой школы и примыкающая к ней часовня. На поле чуть поодаль мальчики в светлых фланелевых брюках играли в крикет. На асфальтовой игровой площадке прямо под школьными окнами стояли Агамемнон, Ахилл и Одиссей, а за ними выстроилось вооруженное аргивское войско; и тут сквозь окно первого этажа наружу выступил Гектор, а в классе собрались все сыны Приамовы, и ахейцы, и Елена Прекрасная[6], а чуть дальше через площадку шагали прославленные Десять Тысяч[7] – они держали путь в самое сердце Персии, чтобы усадить Кира на братний трон. Мои школьные приятели кричали мне с поля: «Прощай!» – а в следующий миг пропали и они, и поле; Десять Тысяч греков воззвали: «Прощай», – «Прощай», – повторяла каждая шеренга, проходя мимо меня быстрым маршем, – и все они тоже исчезли. «Прощай», – воскликнули Гектор и Агамемнон, и воинство аргивян и ахейцев; и все они ушли, и вместе с ними пропала старая школа, и я снова остался один.

«Прощай!»

Следующая сцена, заполнившая пустоту, просматривалась довольно смутно: няня вела меня по узкой тропке через общинный выгон где-то в Суррее[8]. Няня и сама была совсем еще девочка. Поблизости развел костер цыганский табор; тут же притулилась их романтичная кибитка; выпряженная лошадь паслась рядом. Вечерело, цыгане, рассевшиеся вокруг костра, негромко переговаривались промеж себя на неведомом, странном языке. Но вот все они по-английски сказали: «Прощай», – и вечер, и общинный выгон, и костер исчезли. Вместо них возникла широкая белая дорога, вместе со звездной тьмой, уводившая во тьму и к звездам, но в начале дороги раскинулись общинные поля и сады – там стоял я, и тут же – толпа, в которой были и мужчины, и женщины. И увидел я, как какой-то человек один уходит по дороге прочь от меня навстречу тьме и звездам, и все люди выкликают его по имени, а тот и слышать не желает, но шагает себе по дороге все дальше и дальше, а его все зовут и зовут по имени. И подосадовал я на этого человека – почему он не остановится и не обернется, если столь многие зовут его по имени? – да и имя какое-то странное! И так надоело мне слышать, как странное это имя повторяют снова и снова, что я с превеликим усилием окликнул его, чтобы он наконец услышал и люди перестали твердить это странное имя. Я с трудом разлепил веки – и оказалось, что имя, которое выкликают люди, – мое собственное, я лежу на берегу реки, надо мною склоняются мужчины и женщины, а волосы у меня мокры.

Спор между мною и моим братом в его огромном уединенном особняке вряд ли заинтересует моих читателей. Во всяком случае, не тех, чье внимание я надеюсь привлечь к проделанному мною опыту и к странным событиям, что произошли со мною в тех опасных пределах, куда по легкомыслию и невежеству своему позволил я вступить моей фантазии. А навестил я брата в Уанли.

Уанли

Особняк Уанли расположен в месте безлюдном и глухом; темные перешептывающиеся кедры обступили его со всех сторон. Кедры дружно кивают головами, когда налетает Северный Ветер, и снова согласно кивают, и украдкой возвращаются к былой неподвижности, и некоторое время ничего более не говорят. Северный Ветер для них – словно любопытная задачка для умудренных старцев: они дружно склоняются над нею, и покачивают головами, и бормочут что-то промеж себя. Они многое знают, эти кедры, они стоят здесь испокон веков. Их предки помнят Ливан, а предки их предков служили королю Тира и являлись ко двору Соломона. Среди этих-то чернокудрых детей седовласого Времени и высился древний особняк Уанли. Не знаю, волны скольких веков окатывали его стены призрачной пеной лет; но он по-прежнему незыблемо стоял на месте, и в нем повсюду, куда ни глянь, обнаруживались реликвии далекого прошлого – подобно причудливым наростам на неколебимом утесе. Здесь, словно раковины давно вымерших моллюсков, красовались доспехи, облекавшие мужей встарь; здесь же висели многоцветные гобелены, прекрасные, словно морские водоросли; никакого современного хлама течение туда не заносило: ни мебели начала Викторианской эпохи, ни электричества. Торговые пути, замусорившие годы пустыми консервными банками и дешевыми романами, пролегли далеко отсюда. Ну да, ну да, века еще сокрушат Уанли и разнесут обломки по чужедальним берегам. Но пока особняк стоял, и я приехал в гости к брату, и мы поспорили по поводу призраков. На мой взгляд, братнее мнение по этому вопросу нуждалось в существенной поправке. Он смешивал воображаемое и действительное; он утверждал, будто свидетельства очевидцев, даже полученные не из первых рук, доказывают, что призраки и впрямь существуют. А я говорил, что даже если кто-то в самом деле видел призраков, это ровным счетом ничего не доказывает; кто поверит, что существуют малиновые крысы? – а между тем найдется немало непреложных свидетельств того, что люди наблюдали их в бреду. Наконец я объявил, что даже если бы увидел призраков воочью, то все равно продолжал бы опровергать их существование. И вот я сгреб со стола горсть сигар, и выпил несколько чашек очень крепкого чая, и, отказавшись от ужина, удалился в комнату, отделанную черным дубом, где все кресла были обиты гобеленной тканью; а брат, утомленный нашими пререканиями, направился в спальню, по пути убежденно втолковывая мне, что не след обрекать себя на подобные неудобства. Я стоял у подножия старинной лестницы, а огонек братней свечи поднимался все выше, но хозяин дома все продолжал уговаривать меня поужинать и идти спать.

Зима выдалась ветреной; за окном невнятно бормотали кедры – уж и не знаю о чем; полагаю, что они считали себя тори старой, давно вымершей школы и тревожились о каком-нибудь нововведении. Внутри в очаге потрескивало огромное отсыревшее полено, выпевая жалобный мотив, и вот над ним взметнулось высокое пламя, отбивая такт, и все тени столпились вокруг и закружились в танце. В дальних углах древние скопления мглы восседали словно дуэньи, не трогаясь с места. Дальше, в самой темной части комнаты, находилась дверь, что никогда не отпиралась. Она вела в переднюю, но никто и никогда ею не пользовался; возле этой двери встарь произошло нечто, чем семья не имела оснований гордиться. Мы предпочитаем не говорить об этом. Свет очага озарял освященные веками очертания старинных кресел; руки, создавшие гобеленную ткань, давно покоились глубоко под землей; иглы, коими они работали, стали множеством отдельных чешуек ржавчины. Никто не ткал ныне в этой древней комнате – никто, кроме прилежных старых пауков, что бодрствовали у смертного одра реликвий былого и готовили саваны для их праха. Саван уже свисал с карнизов, одевая сердцевину дубовой стенной панели, источенной червем.