Маримба! - Наталия Терентьева

– Мам, а вот ответь, пожалуйста, вообще-то чаще всего дети появляются от мужчин, да?

* * *

– Ох, – вздыхаю я после ужина. – Ну, пойду замок чинить…

Катька тоже вздыхает:

– А я думала – мы посидим вместе, погрустим…

* * *

Утром достаю печенье к завтраку.

– Нет! – кричит Катька. – Это печенье для вечера! Для грусти. Прибереги его, пригодится!

Неужели я так много о чем-то грустила, когда Катька была маленькой? О чем? О выскользнувшем таки из моей жизни Данилевском? О том, что мне скоро будет сорок лет? О том, что весна короткая, а зима бесконечная? О чем? Если даже было какое-то печенье, которое моя маленькая дочка привыкла есть, когда сидящая рядом мама повесила свой забористый нос и грустит, грустит…

* * *

Кате шесть лет. Весь мир вокруг меня расцвечен ее вопросами, восторгами, открытиями. Какой удивительный мир, оказывается…

* * *

Катя играла на площадке с мальчиком, я сидела на лавочке, читала. По дороге домой она мне рассказывает:

– Его зовут Федя. Я сказала, что занимаюсь кореографией. Он не знает, что это такое. Я объяснила: кореография – это гибкость.

Я качаю головой:

– Он маленький, не понимает сам, что ли?

– Да нет, он уже большой, мам! У него уже четыре зуба выпали!

– Ух ты…

– Да! А я решила выпендриться и сказала, что у меня тоже два выпали!..

На самом деле еще ни один не шатается…

* * *

Катя рисует. Что-то непонятное для меня, спрашиваю:

– А что это у тебя?

– Это клетка…

– А кто в клетке?

– Медведь…

– А где же он?

– Его еще не поймали. Порадуйся за него, мам!

* * *

Катька сидит задумчивая. Спрашиваю:

– Ты что?

– Думаю…

– О чем?

– О том, как неправильно устроен мир…

– Почему же, дочка?

– Потому что человек умирает… И потому что нет такой страны, где бы жили одни дети…

* * *

Кате остался год до школы. Она сидит и что-то пишет в «Словарике Смешариков», который я купила ей для развлечения и развития.

– А! – восклицает Катька. – Вот я себя и поймала! «Жи-ши» пиши через «и»! «Шикалад»! Не «шекалад»!

* * *

В доме ведутся разговоры о переезде. Я куда-то звоню, покупаю газеты, где написано, какие квартиры и где продаются, сколько стоят, какая у них планировка, езжу смотреть, иногда беру Катю.

Как-то ужином Катька небрежно спрашивает, окидывая взглядом нашу комнату:

– Сколько метров в этой комнатке?

– Двадцать два…

– А с мебелью?

* * *

Катя рисует цветными ручками, рисует и вдруг говорит:

– Мам, а ведь ручка – это мама. Только что ничего не было – и вот она нарисовала человечка!

* * *

Катя никак не может протолкнуться мимо меня в нашей крохотной ванной комнате. Я стираю, а она лезет и лезет к ванной, набрать воды для какой-то игры.

Сетует в сердцах:

– Мам, я понимаю, что у женщины должна быть попа, но не такая, чтобы ребенок в достаточно просторной ванной не мог мимо тебя пролезть!

* * *

Смотрю одним глазом передачу по «Культуре», выступают пять художников и критиков. Мне понравился один художник – в шапочке, с бородкой, хорошими зубами, умный, улыбчивый и какой-то непростой. Говорю об этом Катьке. Она мне в пику называет другого. А минут через пять вскидывается:

– Вот этот дед, который тебе понравился, он – дурак!

«Деду» лет сорок пять максимум. Может быть, тридцать семь.

* * *

Я: Ой, не отпускает меня этот вид, который мы вчера видели с тобой…

Катя: А ты ему скажи, что прием окончен!

* * *

Шестилетняя Катя пишет письмо Деду Морозу в Великий Устюг. Спрашивает меня:

– Мам, а «уважаемый» – «у» вместе пишется?

* * *

Я провожу ревизию в шкафу – что мало, что было мало еще прошлой весной…

Катя внимательно просматривает все, что откладываю в сторону, просит:

– Мам, не выбрасывай эти колготки! У них дырки похожи на зловещие глаза!

* * *

Перед сном Катя неожиданно спрашивает:

– Мам, а ты хочешь быть греком?

– Нет.

– А я вот очень хочу быть гречкой…

* * *

– Мам, будешь слушать про моего малыша?

– Конечно…

Катька все рассказывала и рассказывала истории про своего мифического «малыша» Сашу. Я сначала думала, что это ее воображаемый «братик», но постепенно из контекста стало ясно – нет, сын. Уточнить как-то стеснялась, а Катька называла его просто «мой малыш».

– Мам, слушаешь? Помнишь, чем там закончилось в прошлый раз?

– Да…

Я никогда не помнила, но Катька мне верила. В шесть лет еще веришь всему, что говорит мама.

– Вот, мой малыш съел однажды двадцать кислородных коктейлей. И раздулся, как шарик. Я попросила: «Дайте мне, пожалуйста, ниточку!» Привязала его к ниточке, и мы зашагали домой, есть суп!

Дорогой читатель!

Эти строчки – самые грустные из всего, что я написала за всю свою жизнь. Если сегодня за окном – яркое солнце, весна, лето, поют птицы на деревьях и в твоей душе, – тогда и ты не заглядывай за тонкую грань, проходящую между двумя мирами, – солнечным миром живых, любящих, ненавидящих, страдающих, мечтающих и миром тех, кто живет теперь только в нашей душе. Просто переверни эти несколько страниц, в которых любовь и боль слиты воедино, читать которые больно.

«Идешь, на меня похожий, глаза опуская вниз, я их опускала – тоже, прохожий – остановись!» Цветаева думала о смерти в семнадцать лет. Стихотворение это она писала, представляя, что она – в могиле, а прохожий спешит мимо. В семнадцать лет она знала, что на земле есть сроки, есть жизнь и есть смерть, есть невидимая грань между двумя мирами, проходящая тонкой затейливой нитью прямо между нами, живущими, и ушедшими, – где-то здесь, рядом, неуловимо, страшно.

Я не знала в семнадцать лет об этом. И позже не знала. И знать не хотела. Перелистывала страницы, где говорилось о смерти, отворачивалась от кладбищ, выключала телевизор, не слушала разговоров. Но смерть – это часть жизни. Тот, кто это знает, тот знает. Кого еще не коснулось, не опалило, не заставило по-другому дышать, по-другому почувствовать дыхание самой жизни, – у того все впереди.