Есико - Иэн Бурума

— А Юл такой милый, Сид-сан! Знаешь, мы, наверное, будем вместе играть главные роли в мюзикле «Король и я» на Бродвее. О, Бродвей! Я буду сиамской принцессой, а Юл — королем Сиама. Юлу нравится, как я пою. Ты можешь себе представить — Ширли Ямагути в мюзикле на Бродвее! А после Бродвея я хочу сняться в кино в Голливуде.

Ей нравились Штаты — их открытость, деловой подход ко всему.

— Ах, Сид! — восклицала она. — Мне кажется, что в этой стране я как дома. Ты знаешь, это напоминает Китай…

Конечно, я был очень рад за нее, но мне хотелось узнать, как она вообще смогла приехать в Америку, несмотря на все ограничения. К тому же Япония все еще была оккупированной страной.

— Ты помнишь майора Ганна?

Конечно же я помнил его, причем с большим отвращением.

— Ну вот, он-то все для меня и устроил. Он хороший человек, правда! Позаботится, чтобы у моей семьи было достаточно продуктов из «Пи-Экса».

Я не стал уточнять, чем она с ним за все это расплачивалась. Да и ей, понятно, делиться такими подробностями не очень-то хотелось.

Она все разглагольствовала о Чарли и Юле. Чарли любил Японию. Они встретились в гостях у архитектора Рихарда Нойтры,[55]где Чарли развлекал гостей своей версией танца японских крестьян. А она пела японские народные песни. И была очень рада, что никто больше не просил ее петь «Китайские ночи». Она отказалась исполнять ее даже для японских поклонников в Лос-Анджелесе и Гонолулу, хотя ее много раз просили об этом. Вот почему будет так здорово сыграть вместе в фильме «Король и я». Все начнется снова, это будет возрождение, это будет начало карьеры Ширли Ямагути на мировой сцене…

— Юл наполовину азиат, ты же знаешь, — сказала она, когда чересчур расторопный официант убрал ее тарелку с наполовину съеденным стейком. — Когда мы встретились, нам обоим показалось, будто мы знаем друг друга целую вечность! Как и я, он гражданин мира, западный человек с азиатской душой. Представь себе, его настоящее имя — Хан, и он вырос в Харбине. Его отец был монголом, а мать — румынской цыганкой. Он пригласил меня на ужин в «Чарочку», русский ресторан. Сразу всплыло столько воспоминаний о доме, Маше, которая спасла мне жизнь, о фильме-призраке, который мы снимали в Харбине, о Дмитрии, о Харбинской оперной труппе…

Она замолчала и смахнула слезу мизинцем. Но не прошло и секунды, как слова ее вновь полились рекой:

— Потом Юл повез меня к себе домой в Санта-Монику, играл на гитаре и пел для меня русские песни. Он понимает мои чувства так, как никто до сих пор…

— И что же было потом?

Она хихикнула и шлепнула меня по руке:

— Сид-сан, ты такой несносный!

— О, дорогая, — только и сказал я.

— Однако, — пробормотала она, — боюсь, вам не стоит встречаться. Ты не поверишь, какой он ревнивый.

— Но… — начал я.

Она не дала мне закончить.

— Я знаю, — сказала она, — что ты мужчина другого типа. И что ты не интересуешься мной как женщиной, просто…

Вообще-то, я хотел сказать не об этом. Но решил все оставить как есть.

С тех пор мы несколько раз общались по телефону, но в следующий раз я увидел Ёсико только по телевизору. Ее взяли в «Шоу Эда Салливана». Причем в самый нужный момент, поскольку пробы к фильму «Король и я» успехом не увенчались. Возможно, Юл устал от нее, но желанная партия сиамской принцессы ей не досталась. Она решила поработать над своим английским и наняла преподавателя, чтобы выправить произношение — все эти «л» и «р», ну и так далее. А между тем именно с «Шоу Эда Салливана» и началась вся ее карьера в Америке. Она была просто в восторге. «Только представь, — говорила она, — меня увидит вся Америка!»

Я смотрел это шоу в Верхнем Ист-Сайде, в гостях у супругов Овада, друзей Брэда Мартина. Судя по его коллекции картин (включавшей редкий свиток Хокусая и несколько каменных статуэток Кэна Ибуки), Овада-сан был очень состоятельным человеком. Он писал литературные и политические эссе для престижного японского журнала и очень гордился своей, как он сам говорил, «прогрессивностью». Ёсико познакомилась с Овадой через Кавамуру, который, похоже, знал в Америке всех, кого стоило знать.

Исаму также появился на вечеринке — и, как всегда, выглядел очень напряженным. Заглянул и Брэд, явно охладевший ко мне с тех пор, как я отказался продолжить с ним тесные отношения. Я это понял, когда вдруг прервалась моя подписка на «Коносьер». Выглядел он кисловато — и, как только шоу началось, стал отвешивать язвительные комментарии. Первым гостем передачи был человек с музыкальной пилой. Потом на экране появился Джо Ди Маджо[56]в кричащем клетчатом костюме. «Боже, — воскликнул Брэд, — вы только взгляните на этот нос!» Пока шло интервью с Ди Маджо, он все время что-то бубнил, но нас это не трогало, поскольку бейсболом не интересовался никто, кроме господина Овады, но тот был слишком учтив, чтобы жаловаться.

Когда же оркестр в студии грянул увертюру из «Мадам Баттерфляй», я понял: настал звездный час Ёсико. Салливан объявил: «Проделав нелегкое путешествие из Японии, страны горы Фудзи и очаровательных гейш, леди и джентльмены, нас посетила прапраправнучка Чио-Чио-сан и моя добрая подруга… ослепительная, талантливая и таинственная Ширли Ямагути!» И вот появляется она — моя добрая подруга! — в восхитительном лимонно-желтом кимоно с темно-оранжевым поясом-оби, улыбается в телекамеры и кланяется Салливану; тот изящнейшим поклоном отвечает, а Ёсико кланяется еще, все ниже и ниже, пока Салливан, вторя ей, не падает на колени под громкий хохот аудитории в студии.

— Боже мой! — сказал Брэд. — Вы только посмотрите на это кимоно! Ничего подобного я не видел с тех пор, как был в Атами. Она выглядит как девочка для утех на горячих источниках!

— В Японии пьют много чая, — обратился к Ёсико Салливан.

Она рассмеялась и сказала, что это действительно так.

— Но пьют чай совсем не так, как мы, не правда ли? — уточнил он.

— Нет, не так, Эд-сан.

— Японсы осень везривые рюди, — ляпнул Салливан. Ёсико хихикнула. Брэд застонал. Супруги Овада будто окаменели. — И сегодня мисс Ямагути-сан покажет нам, как на ее родине пьют чай — со всеми надлежащими церемониями! Не так ли?

— С удовольствием, Эд-сан, — ответила Ёсико, и в студию внесли аксессуары для традиционной чайной церемонии.

Опустившись на колени, она принялась взбивать бамбуковым венчиком пенистую светлую-зеленую жидкость, попутно объясняя Салливану и ухмыляющемуся Ди Маджо, что она делает. Когда чай был готов, она предложила напиток бейсболисту. Ди Маджо, продолжая ухмыляться, с подозрением взял чашку, понюхал ее — и передал Салливану. Тот взял, покрутил в руках, поклонился Ёсико, отхлебнул, прокашлялся так, словно проглотил яд, и, снова еще поклонившись девушке, поблагодарил за прекрасное угощение.