Мне ли не пожалеть… - Владимир Шаров

Какой же правой, говорили они теперь, была партия, которая мечтала им этот грех отпустить, силой отпустить. Разве отдали бы они без силы хотя бы гран им принадлежащего? Они Бога забыли, забыли о воскресении, и вот партия пыталась освободить их от того богатства, с которым, как сказано в Библии, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем человеку в царствие небесное. Господи, их от всего этого хотели очистить, оправдать, отмолить, хотели открыть дверь, которая прежде была для них за семью печатями, они же дар приняли за проклятье, партию, своего благодетеля, тысячу раз на тысячу во всеуслышание дьявольской объявили.

Но и тем, кто был из комбедовцев, своих соседей, с кем прежде вместе пил брагу и пиво, с кем вместе на посиделки бегал и детей крестил, а потом, когда случай выпал, их же пограбил, – на пользу чужое добро не пошло. Не сумели они им распорядиться, растратили и растранжирили. Для всех это огромный урок был – что есть разное добро, одно Богу угодно, и путь, как нажить это добро, Богу тоже угоден, другое же – нет. Было оно и всегда будет ворованным и растечется между пальцами, сколько его ни удерживай. Каждому свое, сказал им Господь, и невозможно было от этого ни уйти, ни укрыться, ни схорониться, ни спрятаться, так и стояло Слово Господа перед ними: «Это праведно и хорошо, а это неправедно и нехорошо и никогда хорошо не будет».

Партии тогда открылось, каким честным и замечательным народом ей суждено управлять, как хорошо он все понимает и как все ему легко и просто можно объяснить. Надо только быть с ним справедливым и искренним, не бояться говорить правду, одну правду. Еще вчера партия боялась признать свою ошибку, а сегодня этот самый народ стоял перед ней, перед партией на коленях и каялся, что убивал партийцев, считал их лютее нечистой силы, их, думающих лишь об общем благе. Он плакал и молил простить его, не судить, что он так долго и так плохо понимал генеральную линию, не отдал все сам, держался, цеплялся за нажитое, как последний куркуль. Все себе, все под себя хотел запихнуть, будто только этот мир и есть, а Бога нет вовсе.

Кампания покаяния партии перед народом, очень скоро ставшая покаянием одной части народа перед другой, а потом и общим покаянием народа перед партией, естественно, подробно освещалась центральной, особенно же местной печатью. Районные и сельские многотиражки, те просто подряд многие месяцы от первой страницы до последней были заполнены разными покаяниями – этого требовал каждый подписчик. Штатные и внештатные корреспонденты по утвержденному маршруту объезжали деревню за деревней, село за селом, а спустя несколько дней в газете появлялось подробнейшее сообщение, как, с чего там началось покаяние, как оно шло, с именами, фамилиями, историями жизни крестьян, с полной историей деревни, а также с многочисленными местными былями и небылицами. Материалы были очень живые, и номера раскупались на ура.

Даже в столичных «Правде» и «Известиях», вынужденных печатать по большей части сухие выжимки, можно было найти до крайности занятные материалы. Вообще, хотя прямо это и не говорилось, шло фантастическое собирание всего, что народ думал о себе, о своем прошлом, настоящем, о будущем, – всего, что он за долгую жизнь сумел придумать и полюбить. Сказки, поговорки, прибаутки и присказки, частушки и заговоры, разнообразнейшие обряды – все-все сюда попадало, и действительно, если бы кому-нибудь пришло в голову эти газеты найти и не спеша, номер за номером, как корреспонденты объезжали деревни, прочесть, думаю, что в конце он бы мог сказать, что понимает, что такое народ. Я, конечно, читать местные газеты, кроме «Кимрской правды», возможности не имел, но, подобно многим другим, был счастлив, что теперь бояться нечего: устная народная культура не исчезнет, не потонет в небытии.

В середине июня, когда эта кампания была еще в самом разгаре, крестьяне целыми деревнями потянулись в Кимры к Лептагову. Тысячи и тысячи их стали приходить к нему день за днем, едва кончился сев. Они приходили со своими покаяниями, то были до необычайности красивые арии, причем каждая пелась всей деревней и именно так, как в этой деревне испокон веку привыкли петь.

Крестьяне никогда не подлаживались к хору, но его звучание очень выигрывало от их голосов. Это признавали все; Лептагов – тот просто ходил счастливый и, едва ему докладывали, что идет каяться новая деревня, бросался навстречу. Большинство партий были для меня совершенно незнакомые, либретто некоторых я уже читал в газетах, все же я скажу о нескольких, особенно запомнившихся.

Замечательна была ария покаяния перед партией села Катагоща Рязанского уезда. Они пели, что старики говорили им, что то не Сталин ими правит, а Навуходоносор, которого Господь попустил потому, что не мог больше смотреть, как народ увязает в грехах. Пели, что скоро уведет Сталин весь народ в полон, поселит на реках Вавилонских и не многие вернутся обратно в Катагощу. Кто же вернется, тот будет знать, что такое горе и страдание.

Кулаки села Дорофеева из-под Самары каялись, что через доброхотов они в городе, в управлении НКВД, сумели еще за месяц узнать списки и число тех, кто подлежал в их уезде раскулачиванию, и сообщили своим. Так что когда пришли за ними – и трети не нашли, прочие подались в ту же Самару, в Москву, Ленинград на стройки, в Магнитогорск металл плавить – люди в тех местах позарез были нужны и на документы никто особенно не смотрел. Но число уже было дано. Цифры, скольким быть арестованными, скольким – казненными, скольким – в лагерь или в ссылку, уже были Москвой спущены. Никто изменить их не мог, и пришлось уполномоченным НКВД, чтобы отчетность совпала, вместо них, воровским образом спасшихся кулаков, тысячи и тысячи ни в чем не повинных бедняков брать. Теперь они каялись перед этими людьми, которые за них прошли один за другим все круги ада, каялись, плакали, хоть и знали, что большинства тех крестьян и детей их на свете давно уже нет.

Крестьяне из большого пригородного села под Ярославлем Толгоболь – многие в нем давно уже работали в городе, соответственно и выражались, но голоса были редкие по силе – пели, что и они долго не понимали, чего хочет партия, не ответили ей любовью на любовь, заботой на заботу. Они пели, что в восемнадцатом году мешочничали, потом воровали, гноили зерно, уже в коллективизацию резали скот, не хотели отдавать землю и задаром работать. Тем самым они год за годом обижали партию, вынуждали ее карать, бить смертным боем их – своих неразумных детей.

Но в этой же деревне еще со времен нэпа была собственная – и немалая – партийная организация, и она – так что покаяние получалось как бы на два голоса – в ответ пела: «Во многом виноваты мы сами, мы недооценивали крестьянского консерватизма, того, что Сталин, наш вождь, называл идиотизмом деревенской жизни. С деревней все надо было делать медленно и постепенно, каждый месяц еще чуть-чуть и еще, а мы их всех сразу в коммунизм, в рай потащили, конечно же, политически это было неправильно».

И снова – крестьяне: «Мы не хотим, чтобы медленно и постепенно; испокон веку мы только о коммунизме и мечтали; еще Маркс не родился, а мы в своих песнях лишь о нем и пели, в сказках детям своим о нем рассказывали. Как же теперь никуда не торопиться – наоборот, гнать и гнать, уже мы, наше поколение должно жить при коммунизме». Кончали они так: «Партия во всем права, тут сомнений нет. Это мы ее вынудили убивать, это мы замарали святое дело кровью, на нас этот грех, на нас одних».