Сказки Старого Вильнюса III - Макс Фрай

— Если весь я — только тяжкий серый свинец, так и не превратившийся в золото, если скудное подобие смысла, вмещающееся в меня, и есть весь смысл, тогда отмени меня, Господи. А если есть хоть что-то еще кроме этого, тогда ладно, на таких условиях я согласен быть дальше, оставь все как есть.

Совершенно не удивился, когда в небе полыхнула дюжина молний сразу. Самое время! Но потом, стоя под внезапно хлынувшим холодным, почти осенним ливнем, слушая уже совсем близкий гром, понял, что по-прежнему существует. И не то чтобы обрадовался, скорее просто ошалел от неожиданности, как ребенок, получивший подарок к чужому дню рождения.

Конечно, не мог потом уснуть, и работы, как назло, не было, не только срочной, вообще никакой. Уже под утро перебрался из кровати в кресло у окна и там наконец задремал — сидя в неудобной позе, да еще и лицом на восток, чтобы восходящее солнце светило прямо в глаза. Хочешь хорошенько выспаться — спроси меня как.

Наверное, из-за яркого утреннего света приснилось, что они с Файхом играют в футбол, носятся по небу, как по полю, и вместо травы под ногами у них примятые облака, а вместо мяча солнце. Сперва забивал один гол за другим, гордился собой, дразнил незадачливого немца, а потом сам встал на ворота и тут же увидел, что прямо в лицо летит огромный пылающий солнечный шар. Поймать его означало сгореть, а не поймать было невозможно, да и глупо, какой вратарь станет уворачиваться от мяча, который сам идет прямо в руки.

Конечно, поймал. Конечно, сгорел. И проснулся — мокрый от пота, дрожащий от возбуждения и настолько счастливый, что жалко было снова засыпать.

Подумал: «Мы так здорово играли». Подумал: «Похоже, я победил». Подумал: «Ай, да какая разница». Подумал: «Вот бы еще сыграть».

Ждал чертова немца весь день. Заранее был готов ко всему, даже холодильник открывал аккуратно, потому что Фабиан Файх вполне мог вывалиться и оттуда. Да откуда угодно вообще! Теоретически. На практике же ничего не произошло.

Вечером даже прогулялся до Лабдарю, зашел во двор, завернул за дом, полюбовался на темные окна, подумал неодобрительно: «Ишь загулял, красавец». Почти обиделся, хоть и понимал, насколько это смешно.

Файх объявился только в воскресенье вечером, вскоре после заката. Никаких фокусов, просто позвонил снизу в домофон. Сказал:

— Одевайся, пойдем где-нибудь выпьем. Ну, или не выпьем, главное — пойдем. Я соскучился.

По дороге смеялся:

— Когда решишь выдумать меня в следующий раз, пусть я буду эксцентричным странствующим богачом, а не командированным инженером. На кой черт мне сдалась эта работа? Для художественной достоверности — так, что ли? Резонно, кто бы спорил. И в будни я, заметь, не ропщу! Но когда тебя в субботу тащат куда-то за город с утра пораньше и на протяжении полутора дней пытают едой, пивом и так называемыми развлечениями, начинаешь думать, что ну ее в задницу, эту художественную достоверность. Свобода дороже. А ты как провел выходные?

— Да никак. Бездельничал, спал и видел сны. В частности, сон о том, как ты запустил в меня мячом, который оказался солнцем.

— Свинство с моей стороны, — покаянно вздохнул немец. — Об солнце запросто можно обжечься! Зато ты провел время гораздо лучше, чем я. Это уже плюс.

Усмехнулся:

— И не говори. Групповые развлечения на природе я бы, пожалуй, не пережил. А тут проснулся в холодном поту, побежал в душ, сварил кофе и через полчаса был как новенький.

Вечером в воскресенье все закрывается рано, так что поцеловали с десяток запертых дверей, пока не обрели счастье в маленьком баре на Тилто, вынесли это счастье в душную, душистую ночь, сидели на краю тротуара, потягивая пиво, курили, щурились от наслаждения, бессмысленно улыбались водителям автомобилей, изредка проезжавших мимо, те удивленно улыбались в ответ. Немец болтал без умолку, пересказывал душераздирающие подробности своего уикенда, антропологически злословил, развлекал, смешил. «Совсем как настоящий, — ухмылялся про себя Анджей. — Совсем как настоящий, надо же, а».

Проводил его потом до Лабдарю. Ну как проводил, просто им было по дороге, ему — чуть дальше. Во двор заходить не собирался, Файх не юная девица, впервые возвращающаяся в родительский дом за полночь, следовательно, к подъезду его доставлять не обязательно. Открыл было рот, чтобы проститься до завтра, но, увидев на ступеньках перед дверью магазина «Зодиак» знакомый силуэт в зимнем пальто, непроизвольно вцепился в руку немца, как дети хватаются за отцовскую ладонь перед лицом неведомой опасности, невероятного приключения, долгожданного сюрприза — все равно.

— Удивительно даже не то, что ты боишься безобидную старушку Грету Францевну, — сказал Файх. — Удивительно, что больше никто ее не боится. Неужели не чуют?

— Не чуют — что?

— Что она пришла к нам из позапрошлого ноября. Я уже говорил. Думай что хочешь, но это правда. Очень страшная правда, на мой взгляд. Впрочем, это ты как раз и сам знаешь.

Подумал: «Да ни черта я не знаю».

— Вернее, чуешь, — исправился немец. — У тебя прекрасное чутье.

— Извините, я не хотела причинять беспокойство, — сказала старуха, поднимаясь со ступенек им навстречу. — Сейчас пойду к себе. Села, потому что голова закружилась. Ничего, проходит, уже почти прошла. А кружилась так сильно, так сладко, словно я снова учусь танцевать вальс. Хотя я уже давным-давно выучилась; мне тогда сшили белое платье. Я танцевала с отцом, был мой день рождения, мне исполнилось пятнадцать лет. Мы кружились, кружились, летели куда-то под музыку, почти не касаясь пола, я в новом белом платье, отец в своем лучшем костюме, и он говорил: «Какая ты счастливая, Грета, все у тебя впереди». Но впереди оказалось так мало! Меньше, чем ничего. Так холодно, так стыдно, так убого и скудно, что мне проще думать, будто в моей жизни не было вообще ничего, кроме детства. Зато оно было всегда, и еще будет, будет! Я всегда ношу его с собой под отцовским пальто, оно там как раз помещается. И смотрите! — Грета Францевна протянула к ним руку в толстом жестком драповом рукаве. — Этому пальто уже почти сто лет, но оно до сих пор не истлело. Вот что значит носить за пазухой собственное детство, время уважает настойчивых и порой идет на мелкие уступки. Хотя лучше бы оно сохранило не пальто, а девочку в белом платье, которая научилась танцевать вальс.

Старуха умолкла. И вдруг с неожиданной злостью добавила:

— Незачем было учиться. Не пригодилось.

Развернулась и стала спускаться по лестнице. А они растерянно глядели вслед.

— Ты видел, куда она ушла? — наконец спросил Файх.

— Ну так по лестнице же, вниз…

— А это ничего, что у так называемой лестницы всего две ступеньки?

— По-моему, ничего. В свете последних событий мне это кажется вполне обычным обстоятельством.

— Твоя правда, — вздохнул немец. — Но мне все равно обидно. Никак не могу за ней уследить. Не дается!