Антанта и русская революция. 1917-1918 - Роберт Уорт

Не зная о намерении Вильсона, которое тот скрывал до своего появления перед конгрессом, Сиссон обратился к Крилу в попытке заручиться помощью президента в использовании разногласий между Россией и Германией в пользу союзников. 3 января Сиссон телеграфировал из Петрограда: «Если президент вновь заявит об антиимпериалистическом характере войны и о необходимых условиях демократического мира всего в тысяче слов, короткими фразами, почти лозунгами, я могу в огромных количествах сбыть их в Германию в переводе на немецкий, а русский перевод смогу с успехом использовать и в армии, и где угодно». Сиссон передал эту телеграмму открытым текстом, без шифровки, уверенный, что ее содержание ускорит прохождение через русскую и британскую цензуру. Она достигла Вашингтона в рекордно короткое время, и Крил сразу же доставил ее в Белый дом. Хотя этот призыв еще более убедил Вильсона в том, что для его речи наступил подходящий момент, было бы нелепым утверждать (как говорят), что знаменитое заявление появилось в результате телеграммы Сиссона. «Если бы от меня потребовали заявить, – говорит Сиссон, – что это я предложил для нее формулировки, что я знал, какими они будут, или о том эффекте, который она должна была произвести на народы, я показался бы нелепым, как претенциозный историк… который начал свой рассказ, вложив в уста генерала фразу: «Солдаты, исполните свой долг! Глаза всего мира устремлены на вас, готовых начать это первое сражение в Столетней войне!»

В своем призыве к президенту Сиссон не был одинок. Еще за несколько недель до этого Бахметьев высказал Хаусу соображения о целесообразности дружественного заявления о России, а Фрэнсис телеграфировал Лэнсингу 29 декабря и еще раз 3 января, настойчиво подталкивая Вильсона выразить великодушие по отношению к русским заявлением о целях союзников. 5 января Бальфур также рекомендовал произнести идеалистическое заявление, хотя под его советом крылось нечто более важное. «Премьер-министр уверен, – писал он, – что такое заявление будет звучать согласованно с направлением предыдущих речей президента, которые так тепло были приняты общественным мнением Англии и других стран».

В своей речи Вильсон с сочувствием говорил об искренности и серьезности русских делегатов и их противостоянии германским предложениям о «завоевании и господстве», правда, ошибся, когда сказал, что переговоры прерваны. Далее он продолжал с симпатией говорить о русских людях, которые «были обессилены и беспомощны… перед мрачной силой Германии», но чей «дух не был порабощен» и которые «не уступят ни в принципах, ни в поступках». «Их представления о справедливости, гуманности и благородстве, – говорил Вильсон, – были заявлены с откровенностью, с широтой кругозора, с великодушием натуры и сочувствием ко всем людям земного шара, чувствами, которые должны вызвать восхищение каждого друга человечества… Они призывают нас высказать, чего мы желаем, в чем наши цели и наш дух отличаются от их целей и духа; и я думаю, что народ Соединенных Штатов хотел бы, чтобы я ответил им крайне ясно и искренне». После нескольких дополнительных замечаний были изложены «четырнадцать пунктов» вильсоновской программы мира. Шестой пункт, относящийся к России, призывал освободить всю ее территорию, оказать любую помощь, «которая может ей понадобиться и которую она пожелает получить», урегулировать все касающиеся ее вопросы, чтобы предоставить ей «беспрепятственную и свободную возможность для независимого определения своего политического развития и национальной политики», и уверить ее в «искреннем приглашении войти в общество свободных народов под управлением социальных институтов, самостоятельно ею выбранных».

В Соединенных Штатах эта речь была встречена с единодушным одобрением, едва ли один голос прозвучал против. В Англии, Франции и в Италии хвалебный хор не мог полностью скрыть испытываемые в более консервативных кругах определенные опасения, что высказывания Вильсона затруднят обретение справедливых и выгодных результатов тяжело заработанной победы. Большевики в России не настолько враждебно относились к союзникам, чтобы не признать дружелюбного тона речи Вильсона и особенно ее значимости в качестве антигерманской пропаганды.

Ленин казался искренне довольным, хотя было очевидно, что он считал Вильсона не своим единомышленником, а лишь справедливым и терпимым классовым противником. Сиссон передал текст речи в пресс-бюро Смольного, чтобы ее напечатали в официальных органах. «Правда» поместила большую часть речи, но снабдила ее своими нелицеприятными замечаниями, тогда как «Известия» не только напечатали речь полностью, выразительно ее подав, но и добавили благожелательный комментарий редактора. Антиправительственная пресса постаралась пропустить разделы, где дружественно говорится о России, поскольку это прибавляло доверия к большевикам. В форме открыток, листовок и памфлетов Сиссон со своими коллегами издали почти два с половиной миллиона экземпляров речи на русском и около миллиона экземпляров на немецком языках. Это помимо огромного количества изданий, появившихся благодаря другим средствам, как и тех, которые распространялись большевистским бюро пропаганды среди военнопленных и в германских войсках.

На ежегодной конференции Британской лейбористской партии, проведенной в Ноттингеме в январе, была единодушно принята резолюция, приветствующая «заявления, сделанные британским премьер-министром и президентом Вильсоном, поскольку они соответствуют целям в войне британского рабочего движения и направлены на достижение почетного и демократического мира». От союзных правительств в дополнение потребовали «сформулировать и как можно скорее опубликовать совместное заявление об их целях в войне в соответствии с вышесказанным». Этот весьма теплый прием идеалистических заявлений Вильсона и Ллойд Джорджа был показательным в отношении резкого изменения по сравнению с патриотической атмосферой встречи в прошлом году. Теперь делегаты, поддерживающие продолжение войны, оказались в меньшинстве, мнение же большинства едва отличалось от мнения Независимой лейбористской партии. Обязательства России были подчеркнуты в специальном «Обращении к русскому народу», которое, если говорить более точно, было обращением к народам Центральных государств, потому что призывало их принять первоначально выдвинутые Петроградским Советом принципы мира «без аннексий и контрибуций» и самоопределения народов. Резолюция предупреждала: «Не позволяйте своим правительствам довести британский народ, как они довели русский народ, до ужасного выбора между продолжением войны и отказом от единственных принципов, которые могут спасти земной шар».

На конференцию был приглашен Литвинов, посол непризнанной России, которому великодушно предоставили возможность объяснить позицию большевиков. В своем выступлении он сочетал революционную пылкость с искусной защитой российской политики. Касаясь Брест-Литовска, он сказал: «Даже если в результате переговоров не будет достигнут мир, революция в Германии – и позвольте мне надеяться, в каких-либо других странах – становится одной из самых ближайших перспектив». И далее: «Русские участвовали в неравной борьбе против империалистов всех стран, – заключил Литвинов. – Они начали работу за общий мир, которую в одиночестве не смогут закончить. Они потерпят неудачу, если не получат ответа рабочих всех стран – как рабочих Центральных государств, так и рабочих из стран союзников. Могу только посоветовать британским рабочим: не медлите. Я надеюсь и верю, что вы не позволите принести в жертву еще тысячи и миллионы людей». Эти смелые замечания вызвали бешеные аплодисменты многих делегатов. Но от антивоенной позиции до революционной оставался еще долгий путь, и еще более долгий – от убеждения к действиям. Консервативная пресса встревожилась. «Дейли экспресс» вопила, что Литвинов произнес «самую угрожающую речь, когда-либо произнесенную послом дружественной страны», позабыв указать, что ни он официально не был послом, ни Россию нельзя было рассматривать как дружественную страну. Министерство иностранных дел дало указание Локарту предупредить советское правительство, что такое поведение не может быть терпимым.