День полнолуния - Ольга Покровская

Миша всеми силами пытался сдержаться, но не устоял, закатился хриплым заливистым смехом.

— Ой, брат, не могу. Ну ты наивный чукотский юноша. Подожди, так это что, она и оказалась той, от которой у тебя щелкнуло?

Тагильцев нахмурился, сжал губы, отвернулся. И Миша, мысленно выругав себя за несдержанность, примирительно просопел:

— Сань, ну ладно тебе, слышь? Ну извини дурака. Сам понимаешь, история уж больно…

— Да понимаю я, — отмахнулся Александр. — Потому и не хотел тебе ничего говорить с самого начала. Но теперь что уж… — Немного помолчав, он продолжил: — Я, конечно, тут же хотел ударить по газам и уехать. Но она как вцепилась: Рафик, говорит, меня попишет, если пустая вернусь. Ну, сутенер ее, видимо. Я так взбесился — попал, блин, в ситуацию. Предложил просто денег ей дать, чтоб отвалила. А она говорит — слишком скоро вернусь, не получится. В общем, слово за слово, доехали мы до Москвы, хотел высадить ее на остановке и тут понял, что наличных у меня при себе нет. И снять негде уже, поздно. Так и получилось, что привез я ее к себе домой.

— Мда… — пробормотал Миша, про себя поражаясь, как это можно было купиться на такой дешевый развод.

Но вслух ничего говорить не стал, видно было, что для Александра эта история — может быть, самое важное, что было с ним в жизни.

— Я только в лифте ее как следует рассмотрел, — продолжал Тагильцев. — Изможденное худенькое лицо, бескровные губы, щербинка между передних зубов, светлые, тонкие, невесомые волосы. В ней была какая-то хрупкость, надломленность. Вся она похожа была на бабочку, жалкого летнего мотылька, с облетевшей пыльцой на истонченных крыльях. Глаза у нее светло-голубые, прозрачные, но зрачки, вероятно, так расширились в полумраке после яркого света, что взгляд казался черным, пугающим, манящим.

— Тут-то у тебя и щелкнуло, — вставил Миша.

— Не знаю… — отозвался Александр. — Не щелкнуло, а, знаешь, появилось какое-то смутное ощущение. Ну вроде дежавю. Будто бы я уже видел ее где-то. А может, просто жалко стало. Ну куда ее такую в ночь выгонять? Предложил, в общем, ей поесть и переночевать у меня. Она удивилась так. Говорит: «И что, ты меня за всю ночь не тронешь? Может, ты импотент?» А я отвечаю: «Я просто нормальный». А она: «Не-ет, нормальные — они другие. А ты… Хороший ты мужик, отзывчивый! На том и погоришь… Жалко!»

— Это она верно сказала, — фыркнул Миша. — Ну и че дальше-то было?

— Дальше… Дальше разговорились мы с ней, потом она спать ушла. Ну и утром… В общем, я ей предложил остаться у меня домработницей. Сам не знаю почему. Может, какие-то грехи перед богом отмаливал. Связи свои подключил, от Рафика этого ее отмазал. Думал, ну, дам ей отдышаться, освоиться, а там… Не вечно же мне с ней нянчиться. Но жизнь решила иначе. Через два дня она у меня аванс попросила — мол, вещи-то у Рафика остались, даже смены белья нет. Я дал, конечно. Вечером вернулся с работы, а она лежит на полу в гостиной, смотрит бессмысленно в потолок, улыбается еще так блаженно. А на руке — свежий укол.

— Пф, ну а чего ты ждал? — вклинился Грушин. — Подобрал плечевую на шоссе, так думал, она ангел небесный. Удивительно еще, что она тебя не обчистила. Ну, я так понимаю, ты и после этого ее не выставил?

— Не выставил, — отрицательно покачал головой Александр. — В больницу отвез хорошую, платную. За городом. Навещал каждый день. Она поначалу совсем бешеной была, чуть не бросалась на меня. А потом стала понемногу приходить в себя. Мы гуляли с ней по больничному саду, разговаривали. Я сам себе не желал признаваться, как влип. Что у меня аж сердце подскакивает, когда к ней прихожу, а она оборачивается на звук шагов, видит меня и улыбается. Знаешь, она оказалась совсем не глупа, удивительно умела подмечать какие-то вещи, чувствовать людей. Была искренней, порывистой, по-детски взбалмошной, суеверной. Как будто бы все то грубое, наносное, что было в ней раньше, теперь слетело, и она осталась такой, какой была когда-то в детстве — наивной, открытой, смотрящей на мир огромными удивляющимися всему глазами. Ну и… в общем, в один из вечеров я ее впервые поцеловал и…

— И понеслась… — не удержался Миша.

— И понеслась, — невесело усмехнулся Александр. — Я сам не понимал, что со мной творилось. Мне было наплевать на ее прошлое, на все разумные доводы. Казалось, только с ней моя жизнь обрела смысл. Она открывалась мне медленно, неохотно. Все-таки сильно ее жизнь помотала. Но постепенно между нами начало появляться такое хрупкое, тонкое доверие. После курса лечения я забрал ее из больницы домой. Так счастлив был, смешно даже. Думал, вот теперь начнется новая жизнь. А она взяла и закончилась — через три месяца. Мне пришлось срочно уехать в Питер на два дня, по работе. Когда я вернулся, Елена снова лежала на полу в гостиной, но на этот раз без сознания. На губах ее застыла пена, глаза закатились под лоб. Рядом валялся пустой шприц. Как довез ее до больницы, не помню. А там сказали… Сказали, что передозировка героином вызвала обширный инсульт. Врачи сделали все возможное — провели трепанацию черепа, вставили клапаны, откачали кровь, попавшую в черепную коробку… Анализы, МРТ… А она все равно в кому впала, ничего не помогло. Несколько месяцев ее так продержали, на аппаратах. А в тот день, когда я звонил тебе, главврач больницы сказал мне, что состоялся консилиум, и специалисты единогласно вынесли вердикт — поддерживать в Елене жизнь бесполезно, это только продлевает агонию.

— Вот оно что… — угрюмо покивал Миша.

Теперь становилось понятнее, что за черная туча опускалась тогда на лицо Тагильцева. Миша от всей этой истории даже как-то разволновался. Нет, сам-то он, конечно, не был восторженным романтиком, и все же от осознания того, что в мире все же существует любовь, такая, как в книжках, становилось как-то… теплее на душе.

— Значит, вот для чего ты сюда притащился. Думал, лама поможет твою Елену к жизни вернуть, раз медицина оказалась бессильна… — протянул Миша.

— Миш, я не сумасшедший, — горячо произнес Александр. — Я в жизни не обращался ко всяким бабкам, знахарям и прочим народным целителям. Но я должен был испробовать все возможности. Любые! Потому и приехал сюда…

— Эх, — вдруг вздохнул Миша. — Эх, Саня, вот слушаешь тебя, и… Блин, да что ж за жизнь-то такая паршивая? Жрешь, спишь, вкалываешь, ну, мутишь там с кем-то… А ведь бывает же такое, настоящее, как у тебя… Вот, знаешь, если б ты мне сразу рассказал, я с тобой и без денег поехал бы. Хрен с ними… Хотя не хрен, конечно: деньги, они не лишние, врать не буду. Но дело-то не в этом, дело в том, что никогда я еще такого не видел, чтоб вот так, на край света, из-за бабы… Э-ээх!

Он промокнул заслезившиеся глаза подолом футболки, а затем спросил:

— Ну так и что он тебе сказал-то, лама этот? Поможет он тебе?

— Он… — Тагильцев глухо закашлялся и, отдышавшись, продолжил. — Если вкратце, Миша, он объяснил мне, что мы с Леной уже встречались раньше, в других реальностях. Наши души созданы были друг для друга в каком-то… ну, высшем смысле, понимаешь? Но на ее душе лежит тяжкий грех — много-много сотен лет назад она совершила самоубийство. И потому ей не вырваться, если только…