Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник

– Это так называемый «Бумажный город», – Гольшири указал на виднеющиеся поодаль лачуги из глины и ржавого железа.

Вокруг нас вилась мошкара, я отмахивалась, но тщетно. Я прикрыла нос рукой, стараясь дышать через шарф. В девять утра было уже тридцать градусов с лишним, а к полудню будет под пятьдесят. Воняло нефтью. Вечером я попытаюсь смыть с себя этот запах, но, даже засыпая, буду чуять сернистый душок – то ли от моей кожи, то ли сам здешний воздух настолько им пропитался.

– Раньше здесь были склады, – продолжал Гольшири. – В них теснились четыреста человек. Без малейших удобств. Каждой семье отвели пару квадратных метров и дали одно одеяло: на нем они и спали, прямо на полу. Потом «Би-Пи» разрешила рабочим выстроить себе хижины из старых железных бочек из-под нефти. Мужчины трудились на скважинах по восемнадцать часов. Им платили пятьдесят центов в день. Весны здесь не бывает: или лето, или зима. Зимой все затапливает, кругом грязи по колено.

– Откуда взялись все эти рабочие?

– Как только прошел слух, что англичане ищут рабочую силу, сюда стали стекаться жители окрестных деревень. «Би-Пи» выстроила здесь все. И эти лачуги, – он махнул в сторону, – и загородный клуб, и теннисные корты. Иранцев туда не пускают даже попить воды.

– Два отдельных мира, – вставила я.

– Именно.

Мы приблизились к скважинам. Казалось, день померк: небо заволокло черным дымом пожара. Огонь, точно гейзер, бил в небо; пламя душило, как ветер. Зной лизал мне лицо, слышно было лишь как огонь гудит и трещит на ветру. Я шагала вслед за Гольшири к колодцам, но порывы ветра были такой силы, что идти стало практически невозможно. Мы не сдавались. Шли мы молча: говорить было нечего. Дым и сажа ели глаза. Я сдернула с шеи шарф, закрыла лицо. За стенами пламени маячили фигуры в касках и комбинезонах, темные торсы, черные руки. Рабочие. Лиц в мареве было не разглядеть, слов не разобрать за гулом огня.

Я поглядела на Гольшири.

– Как начался пожар? – крикнула я.

Он откинул волосы со лба. Лицо его было в саже.

– Точно неизвестно, скорее всего, от случайной искры. Одни говорят, будто скважины подожгли сами рабочие, но верится в это с трудом. Эти скважины их кормят. Другой работы здесь нет. Вообще никакой. Да и нефтяная компания от подобной теории не в восторге. Где им еще взять людей, чтобы бороться с огнем? Тут нет других рабочих, только местные.

– И как они его потушат?

– В этом-то и загвоздка. – Гольшири не сводил глаз с пылающих скважин. – Видите ли, пожар, тем более такой силы, просто так не потушить. Либо он мало-помалу потухнет сам, через несколько месяцев или даже лет, либо…

– Да?

– Его ликвидируют.

К тому времени, как мы приехали в Абадан, пожар бушевал несколько месяцев. Огонь на нефтяных скважинах потушить очень трудно, его не удалось побороть ни в мае, ни в июне, он распространялся по всей округе. В скважинах вместо нефти теперь была вода из Каруна, но пламя не угасало: горела даже вода. Поговаривали, что рабочие то и дело теряли сознание от ядовитых газов. Иностранцы из города перебрались к заливу, а вслед за ними и все иранцы, у кого оставались хоть какие-то средства. Город замер, тысячи рабочих слонялись без дела, и ходили слухи, что если пожар не потушат в ближайшее время, то беспорядков не миновать.

В конце июня из Хьюстона вызвали Майрона Кинли[41], признанного во всем мире авторитетного специалиста в тушении пожаров на нефтяных скважинах. Кинли был коренастый, в шрамах, заработанных за те долгие годы, что занимался своим делом, и вдобавок хромал. Он тотчас откликнулся на призыв и вылетел в Иран: от Техаса до Абадана было без малого тринадцать тысяч километров.

Стоял июль. За месяц в Абадане Майрону Кинли с подручными так и не удалось погасить огонь. А сейчас ему нужно было решить, что делать со мной.

– Уберите ее отсюда к черту, – велел он по-английски, завидев меня. Кинли указывал на меня, но обращался к Гольшири. Я сперва приняла Кинли за одного из рабочих, но, приблизившись, разглядела, что глаза у него голубые. Он был в каске, лицо и руки покрывала сажа.

Гольшири подошел к Кинли, ответил ему, тоже по-английски (я с трудом понимала их разговор):

– Как вам известно, мистер Кинли, власти разрешили нам снимать пожар. Эта женщина из моей группы, и я настаиваю на том, чтобы она осталась с нами.

– Послушайте, мистер…

– Гольшири.

– Мистер Гольшири, – по-техасски протяжно повторил Кинли. – У меня тут работают сто человек. – Он вытер лоб тыльной стороной ладони и сплюнул в песок. – Трое уже погибли, пытаясь потушить пожар, и я считаю, нам еще повезло. Да, повезло. Мне безразлично, кто вам чего разрешил, но я не возьму на себя ответственность за жизнь этой женщины, так что уберите ее отсюда – или никаких съемок.

Так я очутилась в палаточном лагере по другую сторону нефтяных скважин. Гольшири сказал, что там одни женщины, и я решила осмотреться.

Кипенно-белые палатки чуть парусили на ветру. Приблизившись, я заметила фигуры в чадрах. Явись я с непокрытой головой, со мной даже разговаривать не стали бы, поэтому я сняла шарф, расправила и повязала на голову. Женщины в лагере были в малиновых платьях и малиновых чадрах. Смуглые (арабская кровь), с густо подведенными сурьмой глазами и татуировками на руках. Я сперва держалась поодаль, но пить хотелось ужасно, а воды у меня с собой не было. Одна из женщин стояла возле костра и, несмотря на жару, готовила в железном котле пищу. Я наблюдала за ней, не зная, как подойти, но тут женщина положила половник и сама направилась ко мне.

– Что вы хотели, ханум?

Она, как и остальные, была смуглая, черноглазая. Под ее красной чадрой, почти касавшейся земли, круглился живот. Женщина была очень красивая: лицо сердечком, ямочки на щеках. Больше всего меня поразили ее бусы. Издалека казалось, будто они из серебряных монет, но, когда она приблизилась, я разглядела, что они сделаны из крышечек от кока-колы.

– Прошу прощения, но я приехала из Тегерана…

Женщина округлила глаза, цокнула языком.

– Из Тегерана!

– Да.

К нам подошла еще одна женщина, постарше, с таким же лицом сердечком и насурьмленными глазами. Внешнее сходство и привычный жест, каким старшая положила руку на плечо младшей, подсказали мне, что передо мною мать и дочь.

– Мы приехали снимать фильм о пожаре, – поприветствовав старшую, пояснила я.

Если она и удивилась, то ничем этого не выдала. Женщина долго молчала, я уже отчаялась услышать ответ, но наконец она спросила:

– Зачем?

Вопрос меня озадачил. Я не сомневалась в том, что происходящее в Абадане нужно запечатлеть, но женщина явно была умна: от такой общими фразами не отделаешься.