Становясь Лейдой - Мишель Грирсон

– Все хорошо, мой крольчонок. Я ее убил. Не надо плакать, – говорит он и протягивает ей змеиный труп.

Лейда хлюпает носом и шепчет, уткнувшись лицом в Маевину шею:

– Но этот змей был нашим другом. Да, мама?

Маева просыпается вся в слезах, потрясенная и растерянная. Она содрогается, осознав, во что превратились вилы, брошенные Питером.

Это был хакапик[61].

Утром мир просыпается без единого звука, птицы и те не поют. Не слышно даже тиканья часов. Небо в моем окне прячется за густым серым туманом. Я отворачиваюсь от окна и смотрю в стену; мне тоже хочется спрятаться. Позабыть обо всем, что случилось за последние несколько дней. И особенно врачебный осмотр, папину грусть, мамины слезы. Эту странную маску, спрятанную у меня в шкафу. Свернувшись калачиком, я лежу, накрывшись одеялом с головой, и притворяюсь, что сплю.

Слышу тяжелые, громкие папины шаги.

– Просыпайся, мой маленький kanin. Сегодня поедешь со мной.

Я шепчу из-под одеяла:

– Hvor, Far?[62]

– В город. Надевай свое самое красивое платье.

Я откидываю одеяло, издав тихий радостный возглас. Мы опять едем в Оркен? Так скоро после церкви?

Мама кричит из соседней комнаты:

– В город, Питер? Что тебе там понадобилось?

Он подмигивает мне и говорит, высунувшись в коридор:

– Мне надо забрать свое жалованье. Капитан будет в Оркене всего один день, так что, хочешь не хочешь, придется ехать сегодня. Тебя уже не лихорадит, вчерашняя бледность почти прошла. Тебе нужен отдых, Мае, и лучше, чтобы мы тебе не мешали. Ты лежи, спи побольше. Мы вернемся еще до заката.

– Но, Питер… Мне кажется, Лейде не надо никуда ехать. В ее нынешнем состоянии.

– В ее состоянии? – Папа выходит из комнаты, и теперь я его не вижу. – Значит, теперь ты согласна с доктором Якобсеном?

– Хорошо. Ладно, пусть едет.

Папа возвращается в мою комнату и опять мне подмигивает. Я открываю шкаф. Там висит только серое платье. Потом я вспоминаю: мое второе платье еще сушится после стирки, после позавчерашнего урока плавания. Я быстро хлопаю себя по ногам. Все сухо. Я тянусь за серым платьем.

– Нет, Лейда… мы едем не в церковь.

Папа подходит к шкафу. Наша находка – мамин секрет – лежит в самом низу. Я быстро закрываю дверцу и прижимаю к груди серое платье.

– Второе платье еще не высохло, папа.

Папа хмурится:

– Но у тебя же наверняка есть еще платья.

Мама раздраженно кричит:

– Мы не можем позволить себе такой роскоши, муж. Пусть едет в домашнем. С чего бы ей красоваться? Сегодня не воскресенье.

Он проводит языком по зубам, словно пытаясь вытащить застрявший кусочек мяса.

– Может, пора и позволить себе небольшую роскошь. – Он кладет руки мне на плечи, его глаза сияют. – Давай-ка заедем на рынок. Выберешь себе материю, и мама сошьет тебе новое платье ко дню рождения. Что скажешь, крольчонок?

Я с восторгом хлопаю в ладоши:

– А так можно, да?

Мама заходит в комнату, держась за стену.

– Питер, не надо. Я сама сотку ткань. Нам не по силам лишние траты. Не надо дразнить ребенка надеждой.

– Мне должны денег еще и за лосося, выловленного на прошлой неделе. Эта партия хорошо продалась. Там должно быть даже больше, чем я рассчитывал изначально.

– Лишние деньги лучше потратить нам на еду, а не на всякие пустяки.

Мама прислоняется головой к дверной раме, на секунду закрывает глаза. Ее волосы спутаны и висят, словно пакля, закрывая лицо. Ее кожа по-прежнему отливает в синеву. Я глотаю комок, вставший в горле. Не понимаю, как мама могла так состариться за одну ночь. Она глядит на меня сквозь вуаль рыжих волос. Я кусаю губы и пытаюсь не думать о страшном, но мысль возвращается снова и снова: мама больна. Очень-очень больна. Папа не видит, не замечает. Я бросаю платье на кровать и сама тоже сажусь. Внутри поселяется какая-то странная тяжесть, мне трудно пошевелиться. Маме не надо вставать с постели.

– Хорошо, Питер. Езжайте за тканью. Я сошью платье ей на день рождения.

– Нет, мама… Мне не нужно новое платье.

– Тише, дитя. Твой день рождения уже совсем скоро, осталось меньше двух недель. Папа прав. По такому случаю можно позволить себе небольшую роскошь.

Она пытается улыбнуться. Я старательно прячу радость, нарастающую внутри; я понимаю, что это неправильно, но мне хочется новое платье. Я кусаю палец, чтобы не повизгивать от восторга.

Папа берет мое серое платье, другой рукой прикасается к дверце шкафа. Мама широко распахивает глаза. О нет. Папа стоит спиной к мертвой звериной маске.

– Стало быть, решено. Едем в Оркен.

Мама бесшумно вздыхает, когда он выходит из комнаты. Слава богам. Да, мама?

* * *

В базарный день на набережной не протолкнуться, разгоряченные потные тела натыкаются друг на друга под теплым солнцем. Вокруг столько запахов! Торговцы кричат и нахваливают свой товар: «Сегодняшний улов! Свежая рыба! Брось ее в воду, и она поплывет!» Покупатели ходят и смотрят, выбирают лучшую цену. Дети и собаки играют в догонялки между прилавками. Я крепко сжимаю в руке свою dukke и еще крепче держусь за папину руку, не обращая внимания на зуд от колючего шерстяного платья. Руки под перчатками тоже чешутся; люди смотрят на них, но мне все равно. Пусть себе смотрят. Мне нравится гулять по городу вместе с папой.

Хотя базарный день проходит каждую третью пятницу с весны до зимы, я почти никогда не бываю на рынке. Когда я была совсем маленькой, мама несколько раз приводила меня сюда. Я помню только какие-то обрывки, но хорошо помню, что маме не нравились эти походы. Ей приходилось общаться с людьми, когда рядом не было папы. Приходилось смотреть им в глаза – спрашивать цену, – и ее это тревожило и пугало. Что бы ей ни отвечали, она тут же кивала и доставала монетки из кошеля, не торгуясь. Я уверена, мама делала так для того, чтобы спасти нас обеих – чтобы спасти меня – от неприязненных колючих взглядов. Помню, тогда я все время смотрела в землю, каменистую и неровную. Прятала руки в карманах или перчатках.

Сегодня я гляжу по сторонам и не могу наглядеться. Я вижу, что папе нравится ходить в толпе, он здоровается с прохожими, смеется и шутит, нахваливает разложенные на прилавках товары, даже если это рыба, которую он поймал сам. Продавцы раздуваются от важности, как петухи, жмут папе руку, делятся с ним своими секретами, словно он их лучший друг.