Курьезы холодной войны. Записки дипломата - Тимур Дмитричев

В этой связи вспоминаю, как однажды осенью 1972 года во время нахождения в командировке в Нью-Йорке министр вызвал меня к себе в кабинет и очень деликатно поинтересовался, не мог ли бы я выполнить для него небольшое личное поручение, касавшееся покупки нескольких рубашек. Естественно, что возражений у меня не было. Услышав моё согласие, Андрей Андреевич достал из заднего кармана своих брюк бумажник, вынул из него 20-долларовую купюру и, передавая её мне, сказал, что если этого не хватит на 3–4 рубашки, то недостающую сумму он вернёт при передаче ему покупки. Когда я спросил его, какие именно рубашки он имел в виду, то после некоторой паузы он более внимательно взглянул на мою собственную рубашку и сказал, что для него подошло бы что-то примерно в таком духе. Рубашка, которую я надел в тот день, была белого цвета в голубоватую полоску и с широкоугольным воротником. Она была куплена мной в одном из магазинов Нью-Йорка примерно за год до этого. Зная, как быстро менялись стили одежды в местных магазинах, я сразу же понял, насколько сложным может оказаться найти то, что нужно было купить для министра.

Мои опасения были совсем не напрасны: вместе с завхозом представительства СССР при ООН, который был и моим водителем, и моим советником в этот день, мы проездили около шести часов по самым разным магазинам города в поисках подходящих рубашек. Наш день уже подходил к концу, нужных рубашек мы пока не находили, и перспектива нашей неспособности выполнить поручение нашего главного шефа становилась ощутимо реальной. И вдруг в этом почти безысходном положении к нам пришла мысль попробовать решить этот вопрос совершенно иным подходом: посмотреть рубашки не в респектабельных магазинах центра, как мы это безуспешно делали весь день, а во внешне непривлекательных лавочках нижней части Манхэттена, в которых более вероятно могли ещё быть товары минувших сезонов. Этот ход оказался правильным. В том месте мы не только нашли то, что искали, но к тому же и по ценам распродажи.

Поздно вечером того длинного дня я с чувством большого облегчения и удовлетворения передал рубашки и оставшуюся сдачу министру. Сделав это, я тут же попросил его посмотреть на покупки и убедиться, что они ему подходят, добавив, что в противном случае их можно вернуть и продолжить поиски на следующий день. Услышав мой комментарий, Андрей Андреевич слегка улыбнулся и начал раскрывать пакеты. Вынув из них купленные рубашки, он внимательно стал рассматривать их одну за другой, каждый раз взглядывая для сравнения на мою, чтобы, видимо, убедиться в их сходстве. Свидетельствуя своим внешним видом, что он доволен, министр даже несколько оживленно сказал: «Ну что ж, всё сделано хорошо… Молодец… Спасибо. — Но тут же быстро добавил: — Пожалуйста, не забудьте для меня подготовить к началу завтрашнего дня запись беседы с министром иностранных дел, которая у меня была сегодня утром. Ну а сейчас вы свободны. Желаю вам спокойной ночи».

Как раз одна из тех нью-йоркских рубашек и была на плечах Андрея Андреевича в тот апрельский вечер, когда Виктор и я оказались в его кабинете в здании МИДа. Услышав отворившуюся дверь, министр положил перед собой на письменный стол документ, который он читал до нашего прихода, и взглянул на нас через протяжённое пространство своего огромного кабинета. Данное помещение служило как в качестве его личного рабочего кабинета, так и конференц-зала, где он проводил встречи со своими заместителями, послами, заведующими отделами и другими ответственными сотрудниками министерства. Прямо к центру его необычно большого рабочего бюро торцом подходил довольно длинный стол со многими стульями, за который садились посетители кабинета. Весь интерьер помещения имел убедительно аскетический вид, словно стараясь выглядеть в унисон с общим строгим обликом его хозяина. В стене за рабочим столом была дверь, которая вела в приватные помещения министра, где была небольшая гостиная и комната отдыха. Там же находился и довольно просторный конференц-зал для бесед с иностранными визитёрами.

«А, да-да, — сказал он, обращаясь к нам, оставаясь сидеть в своём кресле. — Пожалуйста, проходите ко мне сюда». Мы направились через зал к министру и, дойдя до длинного стола, разошлись по его разные стороны, пока не подошли вплотную к бюро министра. Он поднялся со своего кресла, чтобы пожать нам руки, и, сделав это, предложил нам сесть, показывая на два ближайших к нему стула за длинным столом. Вслед за этим без каких-либо дальнейших любезностей или приветствий он, согласно своей обычной манере, сразу же перешёл к делу, ради которого и вызвал нас к себе.

«Дело вот в чём, — начал министр своим несколько размеренным баритоном. Сам неторопливый ритм его речи всегда способствовал усилению его довольно заметного белорусского акцента. Сейчас, когда он говорил, он смотрел на каждого из нас по очереди в глаза, словно желая подчеркнуть значение того, что нам сообщал. — После того, как мы здесь с вами закончим, я прошу вас позвонить вашим семьям и сообщить им, что начиная с этого вечера вы будете находиться в моём личном распоряжении в течение нескольких дней и ночей». Высказав это, министр выдержал паузу, давая нам возможность осознать этот ошеломляюще неожиданный поворот событий в нашей жизни и поднять уровень готовившегося им сюрприза. Совершенно не понимая, что имел А.Л. Громыко в виду, и заинтригованные таким завораживающим началом, мы замерли в ожидании продолжения. «Так вот, — возобновил он, говоря, как казалось, медленнее, чем обычно, словно нарочно разжигая наше любопытство. Министр снова сделал паузу, наблюдая нашу реакцию. Создавалось впечатление, что он сам получал удовольствие от этого процесса, одновременно подыскивая наиболее подходившие слова и форму, в которых весомо выразить нам его чрезвычайно важное сообщение. — Ну, это — бомба… То есть, я хочу сказать, что то, что я вам собираюсь сообщить, представляет собой своего рода бомбу, — продолжил он, всё больше поднимая напряжение нашего ожидания. — То, что я сейчас собираюсь вам сообщить, известно лишь небольшой

горстке людей во всём мире… У нас в Советском Союзе об этом знают только Леонид Ильич, члены Политбюро и я. В Соединённых Штатах это известно лишь президенту Никсону, его советнику по вопросам национальной безопасности Генри Киссинджеру и нескольким самым доверенным лицам его команды. Об этом не знает больше вообще никто. Даже государственному секретарю Роджерсу об этом совершенно ничего не известно. Сейчас об этом узнаете вы. Но до того как я вам об этом сообщу, хочу сказать, что вам об этом запрещается даже думать». Министр на этом снова сделал паузу, словно желая лучше оценить эффект сделанного им введения к ещё предстоявшему сообщению. Мы с Виктором оцепенели уже от самого введения.

Прошло несколько напряжённых секунд и, прежде чем Громыко нанёс завершающий удар приготовленной им «бомбой», Виктор легко кашлянул, чтобы прочистить горло, и дерзнул высказать сомнение относительно озвученного приказа «даже не думать». «Андрей Андреевич, — начал он с вполне понятным волнением в интонации. — Как-то довольно трудно о чём-то не думать, даже если высказывается такая просьба. Но мы, конечно, можем обещать ни с кем об этом не говорить». Министр несколько озадаченно взглянул на Виктора, как бы пытаясь понять его мнение, откинулся на спинку своего широкого кресла, поигрывая пальцами карандашом, поразмыслил сам с собой, остановив глаза на ближайшем окне, и затем произнёс: «Да, полагаю, что думать вы об этом можете, но даже тени намёка об этом кому бы то ни было быть не может». Высказав эту поправку к ранее объявленному запрету, он немного поёрзал в кресле, набираясь решимости и, видимо, подыскивая подходящие слова, и, наконец, объявил нам свою сенсационно потрясающую новость-бомбу: