Окончательный диагноз - Кит МакКарти

— Ммм…

При этом отнюдь не обнадеживавшем ответе Блументаль нахмурился.

— Да брось, Джон. Какие проблемы?

Этот прямолинейный вопрос заставил Айзенменгера улыбнуться.

— Лично у меня нет никаких проблем, Исаак, — осторожно ответил он. — Проблемы могут возникнуть у тебя, если наши мнения разойдутся.

— А для этого есть основания?

— Не знаю, — пожал плечами Айзенменгер. — В конце концов, ты лучше информирован, я уже четыре года не занимался этой проблемой.

Блументаль кивнул:

— Почему бы тебе не взять и не сравнить мои отчеты? Я уверен, ты обратишь внимание на разительное сходство этих дел.

Айзенменгер ничего не ответил и снова обратил взгляд на тело Патрика Уилмса. Блументаль ошибочно воспринял это как признак сомнения.

— Я договорюсь со старшим инспектором Гомером и не сомневаюсь, что мы сможем оплатить тебе эту работу.

Дополнительные деньги могли бы сейчас пригодиться Айзенменгеру, однако он выдержал паузу, вызванную более глубокими и существенными причинами. Он бросил занятия судмедэкспертизой, потому что эта профессия начала серьезно влиять на его личность — она вынуждала его становиться свидетелем всех ужасов, на которые только способно человечество. Смерть маленькой Тамсин, сожженной заживо ее матерью и умиравшей у него на руках с обугленными, потрескавшимися губами, стала последней каплей, заставившей его принять такое решение, а последовавшее за этим самосожжение его тогдашней подруги Мари привело его к серьезному нервному срыву.

Он понял, что не просто хочет забыть об убийствах, но физически не в состоянии ими заниматься.

И тем не менее они продолжали внедряться в его жизнь, словно демонстрируя, что лучше всего другого он разбирается именно в убийствах. У него были способности к секционной работе, к тому, чтобы разгребать последствия убийств, причем не только физически, но и интеллектуально. Не то чтобы ему нравился этот талант, имевший крайне ограниченную область применения, но Айзенменгер был вынужден признать, что это единственное, в чем он преуспел. Он обладал даром и понимал, что должен испытывать благодарность за это, но, подобно Кассандре, он чувствовал, что больше не может с ним жить.

И вот этот дар снова настойчиво вторгался в его жизнь.

— Почему бы и нет? — едва ли не жалобным тоном безропотно ответил он.

— Вот и отлично!

Из троих присутствовавших в помещении лишь Исаак Блументаль проявил искреннюю радость.

— Могу я побеседовать с мистером Андерсоном?

— А кто его просит?

— Беверли Уортон.

Ей показалось, что она расслышала легкий вздох, а потом живо представила себе недовольную гримаску и совершенно отчетливо расслышала, как изменился голос, который после небольшой паузы произнес:

— Извините, мистер Андерсон занят.

— Понятно. — Этот ответ не слишком удивил Беверли и лишь подтвердил ее подозрения, что, однако, не помешало ей ощутить острый укол разочарования. — Он занят только для меня или для всех остальных тоже?

— Мистер Андерсон занят, — резко повторила секретарша (Беверли с ней однажды виделась и еще тогда обратила внимание на проявляемое ею ко всем презрение собственницы). Эта фраза не могла пролить бальзам на израненную душу Беверли.

— Что ж, тогда я хотела бы оставить сообщение для мистера Андерсона.

— Да?

Беверли напряженно начала подбирать слова и соответствовавшую им манеру произнесения.

— Не могли бы вы передать мистеру Андерсону, что Беверли Уортон звонила ему в последний раз. И скажите этому слабовольному хлыщу, что в следующий раз, когда мы с ним встретимся, а он может не сомневаться в том, что это произойдет, я раструблю на весь свет о том, какой он негодяй.

Секретарша ничего не ответила, и, поскольку в трубке раздались короткие гудки, Беверли так и не смогла убедиться в том, что ее сообщение было записано правильно.

В обеденный перерыв Айзенменгер направился в ближайший супермаркет; он пообещал Елене приготовить ужин и лишь потом обнаружил, что у него в холодильнике всего лишь кусочек чеддера, полдюжины яиц, два ломтика ветчины и немного сливок. Он возвращался обратно с двумя полными пакетами под вновь начинавшимся дождем, когда обратил внимание на смутно знакомую молодую женщину, стоявшую под навесом магазина деликатесов. Она была высокого роста, а ее длинные светлые волосы были туго стянуты широкой лентой пурпурного цвета. У нее было широкое лицо с глубоко посаженными глазами, длинный заостренный нос и узкие губы.

— Виктория?

Реши он удивить ее, он не смог бы это сделать успешнее. Ее реакция оказалась настолько бурной, словно она не столько удивилась, сколько испугалась. Мгновение она просто смотрела на него столь пристально, что он уже начал думать, не ошибся ли. Может, это все же не Виктория Бенс-Джонс? Ему нередко доводилось совершать подобные ошибки, являвшиеся, как он надеялся, следствием милой рассеянности, и они всегда становились причиной неловких ситуаций.

Как бы то ни было, вблизи женщина выглядела старше, чем ему показалось вначале. Глаза у нее были больше, губы тоньше.

Он уже было решил тактично отступить, чтобы свести на нет унизительность своего положения, как вдруг выражение ее лица изменилось.

— Джон? Джон Айзенменгер?

Но даже когда она протянула ему руку, улыбнулась и извинилась за то, что не сразу его узнала, его не покинуло ощущение, что с ней что-то не так. Казалось, ей неприятно его видеть, как ни пыталась она убедить его — а возможно, и себя — в обратном.

— Я слышал, ты была нездорова.

И снова ему показалось, что он смутил ее. Она нахмурилась и чуть ли не со страхом спросила:

— Откуда?..

Он улыбнулся:

— Ты разве не знаешь? Я замещаю тебя на отделении.

— Правда? — Она явно не была обрадована тем, что Айзенменгер проявил такую осведомленность о ее состоянии.

— А как ты? Лучше? — В соответствии с общепринятыми условностями он не стал употреблять слово «стресс».

Она выдержала еще одну паузу, которая была непродолжительной, но оттого не более комфортной.

— Да нет.

«И все?»

Мысль возникла непроизвольно и свидетельствовала о степени напряжения. Поэтому следующая фраза Айзенменгера являлась чуть ли ни актом мазохизма:

— Ты торопишься? Может, зайдем куда-нибудь выпьем? Вспомним старые времена.

Однако Виктория как будто пропустила его слова мимо ушей. Глаза у нее расширились, словно он предложил ей перепихнуться в ближайшей подворотне.

Между ними снова повисло молчание.

Рядом раздался сигнал автомобиля, заставивший их обернуться, — Айзенменгер сделал это с любопытством, она — с ужасом.