Добрые слуги дьявола - Кармен Посадас

В половине десятого вечера Паньягуа и Мартин Обес стояли перед домом Беатрис Руано — так же, как несколькими неделями раньше у дома ее дочери. Паньягуа, любивший проводить параллели, отметил два отличия от того дня: на этот раз отсутствовал кот Вагнер (по крайней мере его нигде не было видно), и демоны (то есть они сами) не были одеты в черное. В остальном же — в том, как они остановились перед дверью — один чуть впереди, другой несколько поодаль — все с идеальной симметрией повторяло прежнюю сцену, даже слова. Если в прошлый раз Паньягуа сказал приблизительно следующее: «Будьте добры, позвоните в дверь, а потом ограничивайтесь тем, чтобы казаться демоном, и ничего больше. Скажите начальные слова, как мы договорились, а потом сохраняйте полное молчание, понимаете меня? Я сделаю все остальное», — то теперь его слова прозвучали рефреном:

— Слушай, Мартин, позвони в дверь, поздоровайся и потом храни молчание. Договорились? Я сделаю все остальное.

К сожалению, на этом симметрия закончилась, потому что в сцену необходимо было вводить новые детали, не увязая в рефренах. Когда Мартин собирался позвонить в дверь, как в прошлый раз, Паньягуа остановил его:

— Подожди, дай я на тебя взгляну, Мартин, — сказал он тоном матери, осматривающей сына перед входом в экзаменационную аудиторию.

— Дай-ка я на тебя погляжу, — Паньягуа склонил голову набок и убрал с лица Мартина несколько светлых прядей, чтобы по крайней мере в фас казалось, что у него короткие волосы. Затем с той же материнской взыскательностью осмотрел его наряд, обратив особое внимание на то, чтобы рубашка была хорошо заправлена в брюки, и поправил висевший у него на шее кулон, подарок Инес. «Жаль, что он посеребренный и слишком большой, но в принципе вполне может сойти за тот, другой», — сказал себе Паньягуа и, бросив быстрый взгляд на туфли, заключил: — Теперь можешь звонить.

Ферди только что налил себе виски, когда увидел вошедших гостей. В доме Беатрис сохранилась длинная зеркальная галерея, ведущая от главной двери в библиотеку, где он и находился. Это положение было идеальным для наблюдения за вошедшими гостями при наличии у человека наблюдательности, а Ферди претендовал на обладание этим качеством. Это было лекарство от злейшего врага всех Ферди в этом мире — скуки. Он сел на один из диванов — слишком мягкий на его вкус, из разряда той безумно дорогой мебели, набитой отборным пером, которая просто заглатывает севшего на нее человека. «Дурацкая мебель», — подумал он и, с трудом выкарабкавшись из дивана, устроился на его ручке, как тюлень на льдине. «Так-то лучше, — сказал себе Ферди, — и запасемся терпением». Вечер обещал быть в высшей степени скучным в компании этих двух типов, приближавшихся к нему по галерее. И как только Беатрис могло прийти в голову пригласить парочку подобных субъектов? Его возлюбленная не переставала его удивлять. Ферди, конечно же, не знал, что Паньягуа уже бывал в доме и несколько раз проделывал этот путь, околдованный шедшей впереди Беатрис, и его удивила походка странного гостя. Он шел медленно, осторожно, как паломник, боящийся наступить на какую-нибудь святую реликвию. А молодой? Что ж, он тоже казался странным, но исключительно по контрасту с первым. Они были полной противоположностью друг другу: один — грустная кляча в старом официальном костюме мышиного цвета, другой — молодой красавец, которого с первого взгляда можно было принять за подростка. «Уж не артисты ли?» — подумал Ферди. Он терпеть не мог людей, занимавшихся искусством, в особенности коммерческой его стороной, вроде модельеров, дизайнеров и прежде всего торгашей, прикрывавших жажду наживы страстной любовью к творчеству и считавших своим долгом нести какой-нибудь бред об авангардном структурализме или архитектуре Баухаус. «Какое занудство… может быть, лучше испариться на время, по крайней мере пока не спустится Беатрис, а там посмотрим — в конце концов, ведь это ее гости, а не мои. А в саду-то, наверное, холодно, как на Северном полюсе. В Мадриде в ноябре даже хуже, чем в Милане. Все врут про испанскую осень, холод собачий… Ладно, все равно выбора нет, так что улизну-ка я потихоньку, — сказал он себе. — Если повезет, может, найду где-нибудь в доме телевизор». Ферди уже не раз задумывался о том, что за такие экстравагантные страсти, как его любовь к Беатрис, приходится слишком дорого платить, и хуже всего то, что он вынужден терпеть друзей своей красавицы. Ферди, с юных лет обожавший женщин, подобных сеньоре Руано, на опыте убедился, что они имеют дурную привычку окружать себя пижонами-болванами и величайшими занудами обоих полов, и, хотя он был довольно уживчив по своей натуре, ему не нравились эти замашки в стиле монархов эпохи Возрождения, наполнявших свой двор карликами и уродами. «Cazzo[24]! — сказал он себе, — надо смываться — сейчас или никогда: эти двое (о, наверняка они торгаши искусством или того хуже, che noia mortifera veramente mi rompi le scatole[25]) уже делают последний поворот, а потом отступать будет поздно и придется заниматься ими в отсутствие Беатрис». «Добрый вечер, Беа сейчас спустится», — должен будет сказать он, и потом, до ее появления (полчаса, три четверти. Бог его знает), они будут коситься друг на друга, покашливать или покачиваться на пятках, пытаясь выдавить из себя несколько слов. «Парочка rompi coglioni[26]», — подумал он и исчез вместе со своим виски, прежде чем эти двое успели открыть дверь.

* * *

От фигуры, сидевшей на ручке дивана и встревоженно вытягивавшей шею, как тюлень на льдине, не осталось и следа, хотя оба — и Паньягуа, и Мартин — видели ее, когда шли по галерее. Ферди не курил и к тому же принадлежал к числу особо продвинутых современных мужчин, считающих шикарным обходиться без одеколона, предоставляя все феромонам, поэтому ничто не напоминало о его присутствии. Что же касается роскошного дивана (ради которого множество гусей лишилось своих перьев), то на нем не осталось ни малейшей вмятины от сидевшего там тела: он был идеально пышным, округлым и пустым.

Поэтому, войдя в это инертное пространство, не подвластное воздействию настоящего и полное воспоминаний, Грегорио Паньягуа внезапно почувствовал некоторый страх, подумав, что демонстративная неподвижность времени, царившая в этих стенах, не предвещает ничего хорошего.

— Такси?

«На какую только работу не забрасывает людей жизнь», — подумала Инес, когда на выходе из аэропорта к ней подъехало такси, за рулем которого сидела девушка с оранжевыми волосами и в мятых брюках. Судя по ее виду, можно было предположить, что ее призвание — искусство, журналистика или кино, но уж никак не работа таксисткой. Девушка любезно предложила положить обе сумки в багажник («Эту не нужно, спасибо, я возьму ее с собой, там фотографический материал»), и Инес наблюдала, как она ритмично двигается под неслышную музыку, звучащую, вероятно, внутри нее самой, потому что плеера видно не было. «Нужно предложить Майре сделать серию фоторепортажей о том, как призвание человека отражается на его облике, — размышляет она, садясь в машину, — по крайней мере это интереснее, чем та глупость о женщинах в тени». Подумав о той работе, Инес, конечно же, вспомнила женщину с красными ногтями и, устроившись на заднем сиденье, надела ремень безопасности, чего никогда раньше не делала. «На всякий случай, — сказала она себе и почувствовала легкую дрожь, но потом оборвала себя: — Глупости, забудь об этом и подумай лучше о чем-нибудь более насущном — например, о том, стоит ли, в конце концов, заезжать к Беатрис или нет. Так что же делать? — спросила себя она и сама же, удивленная этим вопросом, ответила: — Да о чем это я? Я ведь приняла решение еще до того, как вылетела в Мадрид. Хватит с меня и того, что я купила мамочке (о святая Инес, вот дурочка!) все, что она просила, едва не опоздав на посадку (и даже мыло «Люкс»; мама была права, оно до сих продается в Англии). Какие же могут быть сомнения? Сейчас прямо домой, а завтра обвяжу все это красивой ленточкой и пошлю Беатрис, приложив еще какой-нибудь подарок. Прощай, мамуля!»