Анна Леопольдовна - Игорь Курукин

Российский резидент в Иране Иван Калушкин в апреле 1741 года сообщил, что шах долго расспрашивал его о «кизлярской степи», о «положении российских мест» и о крепости в Астрахани, а затем во главе семидесятитысячного войска двинулся на север. Владыка Ирана безжалостно наводил порядок в собственных владениях. «Ни одного города, ни волости не проходит, где бы командиров не казнил», — передавал из ставки Надира резидент.

В мае он вручил шаху грамоту о вступлении Анны Леопольдовны в «правление» государством. Сразу после этого на шаха было совершено покушение: пуля повредила ему руку и убила лошадь. Стрелка же так и не нашли, хотя за его голову было обещано огромное вознаграждение. Надир нервничал («…всегда себя содержит в сердитом состоянии», — писал Калушкин): то «смертельно пил», то публично грозился дойти до Астрахани и Царицына — и тут же «дипломатично» высказывался, что «ис такого завоевания пользы не будет, понеже во всей России более казны расходится, нежели сбирается». Повелитель Персии даже замыслил объединить всех своих подданных новой религией, для чего намеревался рассмотреть учения восточных и западных христиан, ислам и иудаизм и, «изо всех оных выбрав, зделать новую веру»; советники еле отговорили шаха от проведения подобной реформы до конца похода301.

Грозный завоеватель двигался к российским границам. Его заявления заставили Кабинет министров и Военную коллегию весной и летом 1741 года готовить к обороне Астрахань и Кизлярскую крепость; к октябрю на южных границах «в персидской экспедиции» находился корпус из семи драгунских, девяти пехотных и пятнадцати гарнизонных полков — вместе с терскими и гребенскими казаками 10 220 человек. Но принять под покровительство просивших об этом горских владетелей Дагестана Петербург так и не решился302.

Тревожные новости приходили из казахских степей. Хан Среднего казахского жуза Абулмамбет враждовал с калмыками, и Военная коллегия сочла необходимым предупредить калмыцкого хана Дондук-Омбо о появлении казахских отрядов на «горной стороне» Волги. Но в феврале 1741 года тридцатитысячная джунгарская армия под командованием старшего сына хунтайджи Галдан-Церена Ламы-Доржи вторглась в Казахстан и с боями дошла до Тобола и Ишима. Абулмамбет потерпел поражение и вынужден был скрываться на Яике, а его полководец султан Абылай был захвачен в плен. Войско джунгар возвратилось с огромным полоном, и владетели Среднего жуза согласились на мир и вынуждены были дать джунгарскому хунтайджи аманатов (заложников).

Натиск Надира и джунгар заставил хана недавно принявшего российское подданство Младшего казахского жуза Абуль-хайира направить своих послов Кутыр-батыра и Байбека в Петербург. Хан желал получить помощь войсками и постройкой в его владениях укрепленного города и в противном случае угрожал, что «отдастся в подданство зюнгорским калмыкам» или туркам. Для укрепления русско-казахских связей в соответствии с инструкцией Оренбургской комиссии поручик Дмитрий Гладышев вместе с предприимчивым английским купцом Романом Гоком в октябре 1741 года направился из Озерной крепости в степь. В Петербург же тем временем прибыло джунгарское посольство Ламы-Даши и Науруз Казы, в задачу которого входило просить у России «на киргис-кайсацкие орды в причиняемых ими, зюнгорцам, обидах сатисфакции», а также изменения границы в пользу Джунгарии. Послы жаловались, что «с российской стороны, переступи оные границы, построены городы Томск, Кузнецк, Красноярск, и крепости по Иртышу, и заводы медные Демидова в Кузнецком уезде, и чтоб оные снесть».

В Петербурге ожидали медленно двигавшееся на север иранское посольство — оно должно было прояснить намерения воинственного шаха. Под конвоем двухсот драгунов «великий посол» Мухаммед Хусейн-хан возглавлял огромный дипломатический караван из 2128 человек и четырнадцати слонов. Почти две с половиной тысячи лошадей съедали ежедневно 100 четвертей овса и тысячу пудов сена — фураж надо было заготовить по дороге, а также соорудить мосты через реки, обустроить места ночевок в поле, не потравить при этом полей или позаботиться о размещении массы людей в городах «без обиды обывателям». Начальник конвоя, премьер-майор гвардейского Семеновского полка Степан Апраксин (будущий фельдмаршал и неудачливый главнокомандующий русской армией в Семилетней войне) в заботах о провианте и квартирах для своих подопечных выбивался из сил, но свое дело знал. Он завязал неформальные отношения с «доброжелательными» лицами из свиты посла, информировавшими пристава о полученных из Исфахана грамотах, о действиях шахских войск в Дагестане и о настроениях самого Мухаммед Хусейн-хана.

Второго июля 1741 года посол вступил в Москву «с надлежащей церемониею»: для встречи были выстроены полки гарнизона, раздавалась пушечная пальба батарей у Кремля и церкви Григория Неокесарийского на Полянке. Посольский кортеж пересек Москву-реку по только что построенному мосту. Апраксину вместе с московскими властями пришлось немало потрудиться, чтобы разместить прибывших гостей по квартирам на Тверской, Дмитровке, Петровке и других центральных улицах, обеспечить их привычной пищей (рисом), добыть фураж для лошадей. Из Петербурга требовали «медлить», чтобы избежать одновременного содержания двух огромных посольств держав-соперниц. Апраксин сделал всё, что мог; он полтора месяца развлекал Мухаммед Хусейн-хана в Москве, но в конце концов должен был уступить его требованиям и отправиться в путь.

В отличие от турецкого коллеги представитель шаха отказался ехать в Петербург «водой», чем только добавил головной боли администрации: дорога на Петербург («першпекгива») была в постоянной «починке», мосты — «в худости», на пути лежали «великие болота и грязи» Новгородчины. Последняя попытка задержать посла «до зимнего пути» в Новгороде не удалась. Процессия приближалась, хотя и «в самой тихости». В Петербурге стали срочно готовиться к приему гостя, повелитель которого стоял с многочисленным войском у южных российских границ. У европейских негоциантов закупили десять тысяч пудов риса и прочего провианта, начались строительство «амбаров» для слонов и поиск пригодных дворов для размещения членов посольства. Под дипломатический «постой» шли временно пустовавшие дома «генералитета» — И. П. Шафирова, А. Г. Головкина, И. А. Шилова; архитектор Джузеппе (Осип) Трезини срочно приводил в порядок «дома на Санкт-Питербурхском острову»; пошли в ход и казенные здания — из одного из них просто выселили канцелярию Святейшего синода.

Основную массу приготовлений успели завершить вовремя, хотя часть свиты посла (250 человек и 720 лошадей) пришлось оставить в Торжке. 29 сентября 1741 года Мухаммед Хусейн-хан столь же торжественно, как до него Эмин Мегмет-паша, въехал в российскую столицу. 2 октября последовала высочайшая аудиенция. Анна Леопольдовна, стоя под балдахином, выслушала речь посла и приняла шахскую грамоту с поздравлением по случаю вступления в регентство. Но по части пышности иранцы превзошли соперников-турок. Вместе с послом во дворец явилось целое стадо слонов: девять из них предназначались императору, одна покрытая серебряной парчой слониха — правительнице, другая — цесаревне Елизавете и еще один слон — принцу Антону Ульриху.

Вместе со слонами Надир прислал «презенты индейские» — «предрагие вещи» из разграбленной им сокровищницы Великих Моголов. В их числе находились золотые «наручники» (два ножных браслета) с эмалью и драгоценными камнями, две «бутылки серебряные», «столик, золотом окованной», «цветок из рыбьей кости зделанной, украшен алмазами» — всего 22 предмета, 15 перстней — лаловых, яхонтовых[41], изумрудных. Среди даров шаха имелись две «джики»-эгрета высотой 15,5 и 17,1 сантиметра (в реестре даров они названы перьями) из золота и нефрита с драгоценными камнями, ранее служившие украшениями головных уборов правителей Индии, а также золотое кольцо с рубинами, изумрудами и большим алмазом, принадлежавшее одному из самых могущественных из них, Шах-Джахану (1627–1658), которого до сих пор помнят за то, что он воздвиг на могиле любимой жены знаменитый мавзолей Тадж-Махал. Не все подарки шаха дошли до нашего времени, но хранящиеся поныне в Эрмитаже 16 предметов и перстень составляют одну из лучших в мире коллекций ювелирного искусства эпохи Великих Моголов, чьи богатство и роскошь поражали воображение. Так, золотой столик-подставка был отделан эмалью и украшен алмазами, рубинами, изумрудами и жемчугом (на поверхности столешницы и ножек сохранились 2783 драгоценных камня и 280 жемчужин)303.