Палач любви и другие психотерапевтические истории - Ирвин Д. Ялом

Конечно, все эти чувства остались скрытыми от Майка и Мари. Затем я подумал о них обоих – их неисполненных желаниях, их скрытых размышлениях и мнениях о консультации. Предположим, через год Майк, Мари и я напишем каждый воспоминания об этом совместном сеансе. Насколько наши мнения совпадут? Я подозревал, что каждый из нас будет не в состоянии понять этот сеанс с чужой точки зрения. Но почему через год? Предположим, мы напишем их через неделю. Или прямо сейчас. Могли бы мы ухватить и зафиксировать подлинное и полное содержание этого часа?

Это не пустой вопрос. На основании данных, которые пациенты сообщают о событиях, произошедших долгое время назад, терапевты, как они обычно полагают, могут реконструировать их жизнь: обнаружить решающие события первых лет развития, подлинную природу отношений с каждым из родителей, отношения между родителями, братьями и сестрами, семейную систему, внутренние переживания, сопровождавшие волнения и травмы ранних лет, историю детской и подростковой дружбы.

Однако могут ли терапевты, историки или биографы восстановить жизнь с какой-либо степенью точности, если реальность одного-единственного часа и то схватить не удается? Много лет назад я провел эксперимент, в котором я и моя пациентка записывали свое мнение о каждой из наших терапевтических сессий. Позже когда мы провели сравнение, было порой трудно поверить, что мы описывали один и тот же час. Даже наши взгляды на то, что были полезным, различались. Мои элегантные интерпретации? Она их никогда даже не слышала! Вместо этого она вспоминала и ценила мои спонтанные личные замечания в ее поддержку[3].

В такие моменты мечтаешь об объективном наблюдателе за реальностью или о каком-нибудь официальном снимке часа, сделанном в высоком разрешении. Тревожно осознавать, что реальность – не более чем иллюзия, в лучшем случае – согласование восприятий разных участников.

Если бы мне пришлось писать короткий отчет об этой консультации, я бы построил его вокруг двух наиболее «реальных» моментов: двух раз, когда Мари и Майк встретились глазами и она улыбнулась и кивнула. Первая улыбка последовала за рекомендацией Майка, чтобы Мари в деталях обсудила свою боль со своим хирургом; вторая была вызвана его выводом, что она не стала бы кормить свою собаку отравленной пищей.

Позже мы с Майком довольно долго обсуждали эту встречу. С профессиональной точки зрения он считал консультацию успешной. Мари хорошо поддавалась гипнозу, и он достиг всех целей своей консультации. Кроме того, для него это было положительным личным переживанием после тяжелой недели, в течение которой он госпитализировал двух пациентов и поругался с заведующим кафедрой. Ему доставило удовольствие то, что я увидел, как компетентно и эффективно он действует. Он был моложе меня и всегда ценил мою работу. Мое хорошее мнение о нем много для него значило. Была своеобразная ирония в том, что Майк получил от меня то, что я хотел получить от него.

Я спросил его о двух улыбках. Он хорошо помнил о них и был убежден, что они сигнализировали о наличии связи и воздействия. Улыбки, которые появились в ключевые моменты его работы, означали, что Мари поняла и приняла послание.

Однако, давно зная Мари, я интерпретировал эти улыбки совершенно иначе. Возьмем первую, когда Майк предложил Мари получить побольше информации от своего хирурга, доктора Z. Их отношения – это целая история!

Они впервые встретилась двадцать лет назад, когда были однокурсниками в Мехико. В то время он настойчиво, но безуспешно пытался за ней ухаживать. Она ничего не слышала о нем до того, как с ее мужем не произошла автокатастрофа. Доктор Z., тоже переехавший в США, работал в госпитале, куда привезли ее мужа после несчастного случая, и был главным источником медицинской информации и человеческой поддержки для Мари в течение всего времени, пока ее муж лежал в терминальной коме со смертельной раной головы.

Почти сразу же после смерти ее мужа доктор Z., несмотря на то, что у него была жена и пятеро детей, возобновил свои ухаживания и сексуальные заигрывания. Она с негодованием отвергла его, но это его не отпугнуло. По телефону, в церкви, даже в зале суда (она подала в суд на госпиталь, обвинив его в халатности, повлекшей смерть мужа) он подмигивал и смотрел на нее с вожделением. Мари считала его поведение отвратительным и отвергала его все более резко. Доктор Z. успокоился только тогда, когда она сказала ему, что он ей противен, что он – последний мужчина в мире, с которым она завела бы роман, и что если он не прекратит к ней приставать, она сообщит его жене, женщине весьма крутого нрава.

Когда Мари выпала из кабины фуникулера, она ударилась головой и была без сознания около часа. Очнувшись от невыносимой боли, она почувствовала себя отчаянно одинокой: у нее не было близких друзей, а двое ее дочерей находились в Европе на каникулах. Когда медсестра «Скорой помощи» спросила, как зовут ее врача, она простонала: «Позвоните доктору Z.». По общему мнению, он был самым талантливым и опытным челюстно-лицевым хирургом в округе, и Мари чувствовала, что слишком многое поставлено на карту, чтобы рисковать с неизвестным хирургом. Доктор Z. сдерживал свои чувства во время первых основных хирургических процедур (несомненно, он сделал прекрасную работу), но во время послеоперационного лечения его понесло. Он был саркастичен, авторитарен и, мне кажется, садистом. Убедив себя в том, что у Мари истерически преувеличенная реакция, он отказался прописать нужные обезболивающие и успокоительные препараты. Он пугал ее бесцеремонными утверждениями об опасных осложнениях или остаточных лицевых повреждениях и угрожал отказаться лечить ее, если она будет продолжать жаловаться. Когда я разговаривал с ним о необходимости облегчения боли, он становился агрессивным и напоминал мне, что знает намного больше, чем я, о хирургической боли. Возможно, предположил он, я устал лечить разговорами и хочу сменить специальность. Я опустился до того, что выписал ей успокоительное sub rosa (тайно. – Прим. ред.).

Многие часы я выслушивал жалобы Мари на боль и на доктора Z. (который, как Мари была убеждена, лечил бы ее лучше, если бы она даже теперь, с лицом, искаженным от боли, приняла его сексуальные предложения). Сеансы в его кабинете были унизительны для нее: каждый раз, когда его ассистент покидал комнату, он начинал делать непристойные намеки и часто прикасался руками к ее груди.

Не в силах помочь Мари в ее ситуации с доктором Z., я настаивал на том, чтобы она поменяла врача. По крайней мере, убеждал я, ей нужно проконсультироваться с другим челюстно-лицевым хирургом, и называл ей имена прекрасных консультантов. Она ненавидела все то, что с ней происходило, ненавидела доктора Z., но любое мое предложение встречалось фразой, начинающейся с «но» или «да, но…». Она мастерски владела искусством говорить «да, но» (на профессиональном языке это называется «жалобщик, отвергающий помощь»). Ее главное «но» заключалось в том, что, поскольку доктор Z. начал работу, он – и только он – действительно знает, что происходит у нее во рту. Она ужасно боялась, что ее рот или лицо навсегда останутся деформированными. (Она всегда очень заботилась о своем внешнем виде, а тем более теперь, когда осталась одна.) Ничто – ни гнев, ни гордость, ни оскорбительные прикосновения к груди – не могло перевесить ее потребность в функциональном и косметическом восстановлении.